мне аккуратно застегнули шлем, меня подняли, и усадили на коня, показали жестом: подвинься, всадник вскочил в седло и сказал: – Держись.
Я намертво вцепилась в плотный шерстяной пиджак, уткнулась шлемом в спину всадника и закрыла глаза.
Когда через несколько минут я их рискнула открыть, вокруг в тумане плыли пятна света от фонарей, темные силуэты домов, а когда мы поравнялись с палаццо Веккьо, я уже приготовилась сдаваться психиатру, потому что такого просто не бывает!
Но конь уже неспешно двигался дальше, в переулки и на набережную, и наконец, по безмолвному и пустому Понте Веккьо, с ещё закрытыми лавочками ювелиров.
А потом все выше и выше, и в тот момент, когда подъем показался совсем крутым, я порадовалась, что на мне шлем: когда я буду катиться вниз, в направлении Арно, мои бедные мозги, возможно, не останутся на булыжной флорентийской мостовой.
Подо мною, под седлом, все было живым, оно переваливалось, покачивалось, и руки мои свело так, как за рулем в первые дни, когда я училась водить, только теперь я намертво, до судороги, сжимала не руль, а полы, или карманы, или что там ещё попало в мои онемевшие пальцы, шерстяного пиджака всадника.
При этом меня переполняло чувство такого нереального, всеобъемлющего счастья, что я тихо поскуливала, надеясь, что всадник в шлеме, этого не слышит.
На Пьяццале Микеланджело не было ни души.. Конь остановился, всадник сказал что-то вроде «держись», спрыгнул с коня и тут же снял и меня.
В ощущении не слабее, чем после подъема на купол Дуомо, я побрела к краю площади походкой моряка, плававшего полгода среди бурного океана, я старалась шагнуть по шире, меня заносило куда-то в сторону, ноги и руки были ватными.
А туман начал пропадать, превратившись в почти прозрачную серую дымку, огромный купол Дуомо проявился из ваты и холодный свет осеннего утра поплыл над крышами Флоренции, выхватывая из тени то купола, то колокольни…
Под нами просыпалась Флоренция…
Я почувствовала на шее теплое дыхание, и мягкие губы коснулись моих волос и уха. Обернувшись, я встретила хитрый взгляд карих глаз и от избытка чувств чмокнула коня цвета тумана в жесткую теплую морду. Я где-то читала, что у лошадей толстая шкура, и они не чувствуют легких прикосновений, их надо похлопывать.
Но я, слегка опасаясь остаться без уха или без носа, прижалась к теплой серой шерсти и даже почесала коня за ухом. Тот, совсем как мой кот, недовольно хрюкнул и состроил недовольную гримасу: – Ну что за жеребячьи нежности!
Рассвет и с каждой минутой все полнее просыпавшаяся Флоренция были ни с чем не сравнимы.
Но ещё прекраснее было то, что предшествовало рассвету. В душе навсегда сохранится частичка этого утра: цокот копыт в тумане, силуэты палаццо, светлые пятна фонарей в предрассветной дымке, мелькающие пустые улицы Флоренции и всадник, склонившийся в старомодном поклоне на мостовой узкого переулка…
–Мадонна, Флоренция у Ваших ног!
Там, где совсем
