ей его внимание, она непременно упрекнула бы себя за то, что поделилась с ним своими волнениями, как оказалось напрасными, до такой степени она ощущала себя теперь набравшейся сил.
Несмотря ни на что, ее устраивало, что из-за ее недомогания было принято решение как можно раньше покинуть берега Новой Англии и, не заходя в другие порты, взять курс на Голдсборо.
Хотя он и не стал об этом говорить, она была уверена, что он организовал самый настоящий розыск Шаплея и на крайний случай навел справки о местонахождении компетентных врачей.
Анжелика же не слишком доверяла каким бы то ни было врачам, где бы они ни находились, за исключением корабельных хирургов, нередко искусных, но нечистоплотных. Непритязательным жителям Новой Англии приходилось вступать в схватку с болезнью, как с дьяволом. Один на один.
С первых же шагов они столкнулись, то ли случайно, то ли намеренно, с весьма уважаемым Джоном Ноксом Маттером, который приблизился к ним, придав своему суровому лицу как можно более приветливое выражение. Они мельком видели его на утреннем заседании совета, куда он специально прибыл из Бостона. Анжелика знала его еще по Голдсборо, где принимала его два года назад во время памятного банкета на пляже и где он чокался с собравшимися – неуступчивыми посланцами из Массачусетса и скромными набожными францисканцами в рясах из грубой серой шерсти, французскими гугенотами и бретонскими кюре, пиратами Карибского моря, ветреными офицерами-англиканцами королевского британского флота, а также джентльменами и акадскими арендаторами, шотландцами и даже индейцами; все они сидели за одним столом – длинной доской на козлах, покрытой белой скатертью, – пребывая в состоянии чисто французской эйфории, пробужденной хмельным вином этого народа…
То же относительно приятное воспоминание всколыхнуло, по-видимому, и бесстрастного преподобного Маттера, ответившего на улыбку узнавшей его Анжелики такой мимикой, которая могла бы даже сойти за подмигивание; это подтверждало, что он отлично помнит те незабываемые мгновения. Однако сегодня, в роли ментора и пастора, он не мог позволить себе намекнуть в разговоре о подобных излишествах, которые имели место быть лишь потому, что совершались под эгидой французов на нейтральной, не подконтрольной никому территории и, если так можно выразиться, вне времени, как бы во сне.
Он представил им сопровождавшего его внука, пятнадцатилетнего подростка, на первый взгляд угловатого и сдержанного; но его глаза горели мистическим огнем, как у настоящего выходца из семьи, патриархи которой непрерывно заседали в совете старейшин своей общины, а его дед пожелал взять фамилию шотландского реформатора Джона Нокса, друга Кальвина, преобразовавшего пресвитерианскую церковь, близкую к пуританству и конгрегационализму.
Глядя на этого подростка, можно было не сомневаться, что он свободно говорит и пишет по-древнегречески, на латыни и немного по-древнееврейски, как и подобает ученику Кембриджского
