завеса, которой они сами себя отделяли, отдергивалась, и она являлась ему в настоящем свете – женщиной, молодой, прекрасной, внушающей страсть… Но вот она глядит на него, и в ее глазах ничего, кроме преданности, экзальтации до мученичества.
Слова просились на его уста, но она поднимала на него свой взор, и в глубине ее голубых глаз он видел свет лучей точно освещенного лампадой алтаря, и он молчал, опускался на колени и благоговейно целовал подол ее платья.
Дело в том, что в этой реальной борьбе женщины с целым обществом было настоящее величие. Наполеон, при всем своем недоверии, не знал этого противника, быть может, самого опасного, потому что он был самый таинственный.
До сих пор у нее не было минут слабости, она не признавала никаких опасностей. Не бледнея, она взошла бы на эшафот вместе с побежденным заговорщиком. Почем знать, может быть, она вонзила бы кинжал прямо в сердце разоблаченного изменника?
Отважная, она нисколько не заботилась о своей репутации: она знала, что все считали Лориса ее любовником. Но она знала, что это неправда, – какое же ей дело до всего остального? Она себя достаточно высоко ценила, чтобы заставить других ее уважать, и она умела заставить опускать глаза самых смелых.
Только один решился сказать про нее:
– Прекрасная мадам де Люсьен – Жанна д’Арк, которая сгорит раньше костра.
Правда, это был Людовик XVIII, который, может быть, знал женщин лучше, чем политику.
На это она только улыбнулась: ее любовь к Лорису, действительно искренняя, была для нее защитой, тем доверием, которое он ей внушал: уверенная в нем, она верила в себя.
Когда событие 20 марта в несколько часов разрушило труд всей ее жизни, у нее не было ни одной минуты отчаяния или нерешительности: она одобряла короля, что он не дожидался узурпатора на пороге своего дворца. Не ему было умирать солдатом.
Она осталась в Париже, невзирая на возможность изгнания, смерти, тюрьмы, желая видеть неприятеля воочию. Быть может, ее женское самолюбие было задето равнодушием деспота; занятый другими делами, он предоставил Фуше заботу о ее безопасности, а герцогу Отрантскому, который принимал участие во всех интригах, даже в тех, которые замышлялись против него, – маркиза была нужна. Ее не мешало иметь в Париже, как де Витроля в Венсене.
Она занимала отель на окраине Парижа, в конце Университетской улицы. Ее парк тянулся до эспланады Инвалидов. Она жила одна, с компаньонкой и слугами; ее дом был центром, куда стремились все воинствующие надежды.
В этот день, то есть накануне Шан-де-Мэ, мадам де Люсьен сидела в маленьком салоне нижнего этажа, выходящего в сад, из которого в открытые двери врывалось благоухание цветов и распространялось по всему дому; облокотясь на лаковое бюро, она читала письма, полученные из-за границы.
Коалиция не разоружалась, напротив, она напрягала последние усилия. Наполеон не признавался Европой, его лазутчики задерживались на границах; на его письма, на его
