втроём в нашу больницу Эрисмана, в приёмный покой. Никому даже в голову не приходит вызывать скорую помощь – на всю общагу один телефон, запертый до утра в кабинете директорши. Да и поди вызови… может, послезавтра приедут…
В приёмном покое я попадаю в умелые руки.
Меня заставляют, несмотря на жуткую тошноту, проглотить с десяток таблеток древесного угля. Потом мне впихивают в глотку резиновый шланг толщиной с анаконду и заливают в него литров пять омерзительно тёплой воды.
Меня раздувает как пивную бочку. Звероподобный мужичина-медбрат одним рывком выдирает из меня весь метровый шланг.
Остальное происходит само собой, без чьего-либо участия. Я превращаюсь в фонтан. Во льва, которому раздирает пасть невидимка-Самсон.
Заглушая мои утробные вопли, из меня извергается всё, что я съел за последние месяцы.
После этого я валяюсь, измождённый и обессиленный, на обитой рваным дермантином лежанке.
Ребят нигде не видно… я туманно припоминаю, что сегодня нас всех гонят на переборку картошки… вот они и убежали, чтоб успеть…
Время – часов одиннадцать, наверное. Не знаю. Мои старенькие часы «Победа», подарок отца к шестнадцатилетию, остались в общаге.
Ко мне подходит дежурный врач, сам чуть старше меня, лобастый, в железных очках.
Ну что, оклемался?..
Он заботливо смотрит мне в глаза, берёт в тёплые пальцы моё запястье и щупает пульс.
Хорошо, тебя во-время притащили… говорит врач, с удовлетворением отпуская мою руку… И что там за дрянь ты съел?..
Он выслушивает терпеливо мои объяснения. И велит отвезти меня в общагу на неотложке.
Полежишь сегодня и завтра… ешь только лёгкое что-то… А в понедельник будешь как новенький, как раз к твоим лекциям…
Всем, кто не поехал на картошку, велено поутру явиться в деканат. Я захожу последним. За длинным столом, ножка от буквы Т, сидят провинившиеся. Нас человек десять.
Во главе стола, за перекладиной от этой же буквы, сидит хмуроватый Иван Степаныч, уже в своём обычном морском сюртуке с погонами и нашивками тусклого золота ближе к концам рукавов. Смотрит декан на прогульщиков и филонов с неодобрением. Но не то чтобы зло, а с готовностью понять и простить. За что мы его и любим, нашего декана – добрый и судит по совести.
Ну-с?.. говорит Степаныч и обводит глазами провинившихся.
Я вижу в их числе и Вальку Дугина. Примятая непонятно какими ухищрениями шевелюра сидит у него сегодня, как затасканный берет из каракуля. Глаза у Вальки заплыли. Пил, наверное, со своими обычными корешами в кочегарке, в подвале общаги, да и проспал в теплыни у топки. Опоздал на картофельные автобусы.
Приболел я, Иван Степаныч… сипло говорит Валька, когда всепонимающий взгляд декана утыкается в его каракулевую шевелюру… Простыл там, в кочегарке. Кашляю вот… и потею…
Иван Степаныч пожимает плечами. Бывает, мол, все мы смертны. И переводит свои карие глаза
