никого, кроме жены хозяина, которая, согнувшись в три погибели, протирала влажной тряпкой стоящие вдоль стен сосуды с вином и оливковым маслом. Он хорошо помнил, как, оторвавшись от своего занятия, финикиянка оценивающе, словно некую вещь, осмотрела его с головы до ног, потом подошла совсем близко, так, что он услышал ее дыхание и, уже догадываясь о том, что должно было произойти, ощутил, к своему стыду, что ноги его стали ватными, а во всем теле разлилась безразличная ко всему пустота.
Все, что случилось дальше, он воспринимал как вращение некоего калейдоскопа, из которого память потом выхватывала отдельные фрагменты. Вот финикиянка стаскивает через голову свои одежды, срывает с него набедренную повязку и тянет за собой на циновку, набитую овечьей шерстью. Вот он лежит рядом с ней, ощущая полнейшее бессилие перед бурным натиском ее разгоряченной плоти. Вот она, презрительно усмехаясь, вновь облачается в платье, пытаясь поскорее скрыть под ним свои крупные, чересчур раздавшиеся бедра, и он, глядя на ее резкие в своей поспешности движения, вдруг ощущает прилив такого мощного желания, что, забыв про свою робость, про то, что в любой момент кто-то посторонний мог появиться в этом доме, сливается с ней в каком-то судорожном восторге, где радость преодоления самого себя многократно перекрывает все прочие радости первого познания женщины.
В порыве взаимной, никогда более не испытываемой им страсти они катались по прохладному полу, пока, неловко вскинув руку, он не задел один из расставленных повсюду глиняных сосудов, и тот, опрокинувшись, беззвучно треснул. Из образовавшегося проема вязкой струей стало вытекать темное масло, и он прямо у своего лица ощутил характерный запах раздавленной маслины. Этот запах мгновенно отрезвил его. Он вскочил на ноги, наскоро обмотал себя набедренной повязкой и выбежал из дома финикиянки, чтобы уже никогда не возвращаться туда более.
Разве он мог кому-нибудь рассказать об этом?
4
Разве он мог вообще рассказать кому-нибудь, как раздваивалось его сознание, и он совершал мучительные для себя мгновенные переходы из одного времени в другое, отстоящее от предыдущего на две тысячи земных лет. Ему не надо было выяснять, в каком из этих временных отрезков он чувствовал себя настоящим, не надо было, потому что такой проблемы для него не существовало. И там и здесь он оставался самим собой со своими чувствами, желаниями, с горечью утрат и надеждой на лучшее.
Иногда он думал, что кто-то невидимый и могущественный проводит чудовищный по отношению к его личности эксперимент, а иногда ему приходило в голову, что этот невидимый и могущественный есть он сам, в некую исчезнувшую из памяти пору сумевший войти в тайники собственного сознания и скрестить два временных потока, возможно, никогда ему не принадлежавших. Был, правда, еще один момент – обнаженная женщина в предрассветном Назарете, стоящая перед ним как зашифрованный символ, ведущий к отгадке происходящего, но здесь он был бессилен понять вообще что-либо и потому решил для себя,
