тоже оказались разделенными – Ангел и Бык располагались по углам приемной, а фигуры Орла и Льва он увидел уже в самом кабинете, где их вселенская отрешенность входила в резкий контраст с обычным канцелярским столом, заваленным папками и чертежами.
Ему до сих пор помнилось ощущение дурноты, возникшее внезапно, когда он попытался мысленно соединить все четыре фигуры в одну композицию. Это был первый сигнал того, что его собственное, задавленное грузом столетий прошлое всколыхнулось на самом дне памяти и попыталось именно здесь пробиться сквозь панцирь запретов и предрассудков. Впрочем, тогда он этого еще не знал и свое состояние попытался объяснить приступом банальной мигрени, часто мучившей его в то дождливое, насыщенное грозовыми разрядами лето. Сократив до минимума список вопросов и едва простившись с хозяином кабинета, он поспешил спуститься по широким ступеням возведенной внутри здания лестницы, толкнуть изъеденную временем тяжелую дубовую дверь и выйти под мелкий нудный дождь, который уже несколько дней висел над столицей.
Еще ему тогда запомнился пар, подымавшийся над горячим куском асфальта, только что уложенным перед въездом во двор бывшего костела, запомнился запах бензина и то, как он стоял, не в силах сделать хотя бы шаг, тяжело вбирая в себя густой и влажный воздух, как следил за грузчиками, которые снимали с грузовика и катили по дощатому настилу в глубь подвального помещения бобины с толстой медной проволокой.
Бобины, со стуком исчезавшие в недрах подвала, были подобны странным видениям из его прошлого. Они, эти видения, тяжело перекатывались где-то в недрах его памяти и при этом не имели отношения ни к редакционному заданию, ни к перебранке грузчиков, ни к влажному мороку, висевшему в воздухе. Связаны они были почему-то с изуродованным костелом, но не с ним конкретно, а с неким символом, который это здание олицетворяло. Возникшее ощущение было настолько необычным и вместе с тем настолько глубинно знакомым, что он не удивился этому, а принял как данность, связанную с тайной, к разгадке которой он наконец приблизился.
Больше на протяжении многих лет он ни разу не появлялся около этого места. Не потому, что оно рождало в нем чувство протеста против варварского обращения с некогда гордым сооружением, и не из чувства сострадания к нему, нет, просто был обыкновенный страх перед тем, что соединившаяся внутри его именно здесь цепь времен могла внезапно снова разрушиться, или обрести иную реальность, или в конце концов оказаться мифом, вписанным не в историю вообще, и даже не в его личную историю, а лишь в конкретную историю конкретной болезни.
Сколько же лет он мучил себя этим страхом!
9
Пианино над головой снова ожило. На сей раз это были бравурные звуки «Турецкого марша». Его исполняли с таким напором и таким чувством глубокого удовлетворения, что сомнений не оставалось: за инструментом сидела сама учительница музыки, и настроение у нее после выкуренной сигареты было превосходным.
