даже представить, что переживал оставшийся в камере старший Синицын. Да и о. Сергий, конечно, не однажды примерял на себя этот случай – разве не могло так произойти с ним и его Костей? Но пока, слава Богу, не произошло. Опять они счастливее других.
Как уже говорилось, о. Азария был из Хвалынского монастыря. Между этим монастырем и заволжскими селами издавна существовала связь. Когда в одном из сел почему-либо не оказывалось священника – заболел, умер, а нового еще не назначили, или, как теперь, арестовали – прихожане ехали в Хвалынск и привозили на время иеромонаха. Даже в то время, когда правый и левый берег еще находились в разных епархиях, для этого не требовалось больших формальностей: по-видимому, раз навсегда существовала какая-то договоренность.
Вот так и о. Азария два года назад попал в Теликовку на место Локаленкова, а потом и в Пугачевскую тюрьму, хотя Хвалынск в административном отношении подчинялся Вольску, значит, Саратову. Молодого иеромонаха хорошо знал и жалел Вольский епископ Андрей (Комаров), управлявший в свое время Саратовской епархией. Возможно, что он и рукополагал его. Одна хвалынская монахиня, знакомая и с тем, и с другим, даже передавала сказанные ей слова епископа: «Сорвали мою розочку! Только расцвела, ее и сорвали!»
Слова эти, как будто, не в духе Владыки Андрея, человека, отнюдь не склонного к сентиментальности. Но, с другой стороны, Владыка в высшей степени обладал способностью говорить с каждым на доступном тому языке. Так что, возможно, в разговоре с простодушной и уже действительно немного сентиментальной женщиной он и употребил такое, понятное для нее выражение.
Когда идешь со свидания, не сразу включаешься в условия обыденной жизни. Все еще слышишь слова отца, видишь выражение его лица, досказывающее то, чего нельзя сказать при свидетеле. Выйдя за ворота, первое время почти не замечаешь окружающего. В таком состоянии была Соня, когда до нее донеслась фамилия Синицыных. Она оглянулась и увидела молодую женщину, одетую почти по-деревенски, и девочку лет одиннадцати-двенадцати. Они сидели на земле и разбирали возвращенную им передачу. В руках женщины была длинная связка кренделей (бубликов), такая длинная, что конец ее извивался по расстеленному на земле мешку – надолго приготовили. Из разговора матери и дочери было понятно, что им не дали свидания, да и передачу приняли только одну, старшему Синицыну, другую вернули. Они были очень огорчены, но, кажется, это было скорее разочарование, чем беспокойство. Просто им очень хотелось увидеть своих, они всю дорогу и еще задолго до поездки мечтали об этом, а не получилось; худшего они не имели в виду.
Соня долго стояла в сторонке, украдкой поглядывая на вдову и сироту, которые еще не подозревали, что стали ими. Может быть, нужно сразу сказать им правду, или пусть они еще сколько-то времени ее не знают? Наконец, девушка ушла, так и не определив, что правильно, – не хватило решимости сказать.
Нам неизвестно, что чувствовали и как держали себя оба молодые священника в свои
