Красноармейца приговорили к пяти годам тюрьмы, а его начальника – к расстрелу. Обоснование для высшей меры было такое: «Начальник опорочил звание «командир Красной армии». Москва над командиром сжалилась. Высшую меру (за три килограмма масла!) ему заменили на десять лет тюрьмы. Подсчитайте, какой приговор ждал бы меня, как начальника боевого района, члена партии и как организатора воровской шайки из двух человек, если бы «раскаяние» Мельникова оказалось правдой.
– Если показания Мельникова подтвердятся, расстреливать вас, конечно, никто не станет, – успокоил собеседника Коновалов. – Примут во внимание, что вы три с лишним года провели в действующей армии. Но серьезный срок вам, конечно, дать могут.
– Надеюсь, вы догадываетесь, – продолжал Голиков, – что рядовой Мельников, который закончил три класса церковно-приходской школы, не мог сам придумать два четких юридических хода: сочинить письмо, чтобы назвать меня зачинщиком воровства (что должно смягчить его вину). А затем отослать письмо – но не в суд, где будет рассматриваться его дело, а снова в Государственное политическое управление. Как и хакасам-скотоводам, ваш адрес Мельникову подсказал какой-то осведомленный и любезный человек. Он же помог сочинить письмо. В итоге получилось, что Мельников не столько добивается смягчения приговора себе, сколько заботится, чтобы приговор получил я…
– Ну а как вы, товарищ Голиков, докажете, что к промыслу Мельникова абсолютно непричастны?
– Вы что – надо мной смеетесь? Стал бы я арестовывать Мельникова перед всем строем, если бы он действительно воровал за нас двоих? Отдал бы я его под суд, зная, что меня же, как заводилу и командира, расстреляют? И вот что еще любопытно. Когда Мельникова брали под стражу, он ни полслова не произнес, будто бы воровал по моему приказу. Это потом уже ему подсказали, что он должен делать.
– Хорошо, – произнес следователь, и было непонятно, убедил ли его собеседник приведенными доводами или вопрос остался открытым.
Между тем Голиков взглянул на свои карманные часы и встал.
– Товарищ Коновалов, прошу меня извинить. Я могу опоздать на обед. Столовая в общежитии закрывается ровно в три.
Коновалов оторопело взглянул на Голикова, а потом расхохотался. Первый раз в этих стенах человек, вызванный для допроса, объявлял следователю, что у него обеденный перерыв.
– Приятного аппетита, товарищ Голиков. Жду вас завтра в десять утра.
– В десять не могу. На половину десятого я приглашен в прокуратуру.
– Хорошо. Тогда в двенадцать.
– В двенадцать тоже не могу. Приглашен в контрольную комиссию при губернском комитете партии. А в два часа у меня снова будет обед. Опаздывать я не могу. Иначе до утра останусь голодным.
– Когда же вы будете свободны?
– Точно не знаю. Это от меня не зависит. Полагаю, после четырех.
– Хорошо. Приходите, когда освободитесь.
