И оттого еще противней на душе. Будто не понимал, что происходит, как случается, будто не знал, что такое испытание кровью. Когда Чавито первый раз пришел с этими словами, он поспешил отмахнуться: да, есть такое, но не в его отряде, не с его людьми. Тем более, с Даниэлем, почти мальчуганом. Про Рафу лучше не думать вовсе. И за его признание больно и за свои слова.
Он повернулся к избитым, потрескавшимся ботинкам Тарды.
– Прости, Рафа. Наговорил всякой мерзости, как будто чужой для тебя стал. Для всех вас. Как будто ничего не знал.
– Да, верно дернулся, – устало произнес каталонец. – Вернее, по делу. Я и не того заслуживал. Не сейчас, тогда. Но и сейчас можно.
– Все с червоточиной, – резанул Нандо. – Не надо было говорить, сам такой. Все время молчал, слушал Серхио, будто он командир, а не я. А что он шептал про шпионов, наймитов, предателей… про списки, наконец. Я, вот странно, так верил ему, так был убежден, что в роте и вправду есть…
– Они были, Нандо, – произнес Чавито. – Были. Теперь все ушли. А кто идет на смерть, он лгать не может.
– Ты прав, – он поднял лампу. На сердце странным образом полегчало. Даниэль прав: остались только те, кто ни при каких обстоятельствах не отступит, не покинет отряд, пойдет до конца. Тем более, что там до него – минут десять пути. И несколько часов или дней жизни под предводительством нового командира. А затем их поход действительно подойдет к концу, и что там будет, полная темнота и растворение или какая-то иная жизнь, перерождение, ад или рай… неважно. Уже неважно. Все одно, они примут это вместе, в разное время, но все одно – вместе.
Хотелось сказать, выразить нежданно нахлынувшие мысли. Но не получалось. Он умел ободрять, говорить зажигательно, умел подбирать слова, когда приходилось вдохнуть в человека столь нужные тому силы, чтоб перебороть страх, боль, ужас, неверие. Но эти люди лишились и страха и неверия. И все слова капитана были им ни к чему, Нандо читал это на их лицах. И все же хотелось сказать что-то, важное, нужное.
Он вдруг понял, что не сможет сказать. Не подберет этих слов, не зажжет новым светом сердца. Ничего не сможет сделать. Слова вроде бы вложенные в душу, он вынимал из передовиц, из брошюр, из листовок. Собранные вместе, они помогали пережить и авианалеты, и артподготовку, и наступление, и бегство. Позор дезертирства товарищей, поиск внутренних и внешних врагов. Но не могли дать ему вымолвить и фразы о том, что происходило сейчас.
– Спасибо, – произнес наконец, он, только сейчас заметив, что плачет. Вытер непрошенные слезы рукавом, оцарапав заскорузлой грязью лицо. – Спасибо вам, други. Вы только и остались, нам и идти. Недолго осталось, что там, подвал винокурни через два поворота, – знал, что не то говорит, но и молчать не мог, – А там и Контадор и последняя битва. Надеюсь, последняя. Не хочется ни поторапливать судьбу, ни оттягивать.
