сделать. Да, было бы лучше всего прямо переговорить с нею – свободно, открыто, начистоту.
Его удивило, что она вдруг притихла. Он посмотрел на неё и, увидев, что она держит в руке маленькую фотографию в рамке, устремил на неё пристальный взгляд.
– Кто это? – спросил он.
Она вздрогнула и протянула ему карточку.
– Ты знаешь её?
– А, женщина! – сказал он совершенно успокоившись. – Я боялся, не Ральф ли это Уэбстер или ещё какой-нибудь дурак, из тех, что всегда вертятся около тебя. Приятельница – ну их, можешь их иметь дюжины.
– Знаешь ты её? – повторила Гвинни.
Только теперь он внимательнее всмотрелся в фотографию.
– Эту-то? – Он подумал. – Кажется, я видел её раз с тобой в «Карнеги-холл» на одном из этих скучных концертов. И не ездила ли ты с ней верхом в Централ-Парке? Впрочем, красивая женщина, – заключил он с видом знатока, – вполне красивая женщина!
– Да, ты думаешь? – спросила Гвинни, прибавив мечтательно: – Она очень красива, очень. Её зовут Эндри…
Своим взором она целовала карточку, которую осторожно и любовно держала в узкой ручке, точно благородную драгоценность.
«У неё каштановые волосы, – мечтательно думала она, – но они светятся и отблескивают красным, когда на них падает свет. У неё очень длинные волосы. А какая ещё женщина осмелится в Нью-Йорке или где-нибудь на этом свете носить длинные волосы? Но она это делает. Эндри Войланд это смеет! Когда распустит свои косы, она может закутаться в них, как в манто».
Думая об этом, Гвинни задрожала.
«А глаза у неё серые, большие и серые, блестящие. Так глубоки эти глаза, что смотришь, смотришь и никогда не видишь в них дна. Лицо чрезвычайно гармоничное. Губки – пухлые».
Гвинни закрыла глаза, теперь она видела ещё яснее все подробности – щеки и уши, брови и ресницы. «И лоб, и подбородок – все так прекрасно, так красиво, – думала она. – Тот, кто её создал, был великим художником. А в целом – гордая гармония, ни единого диссонанса. Стройная шея, как благороден подъём к затылку! Что за плечи, что за руки, грудь!..»
Молодой человек наконец наелся. Осталось немного на блюде. Он повернулся и быстро сказал:
– Я говорил сегодня с твоим отцом. Очень серьёзно, о тебе и обо мне – о нас обоих.
Она не отвечала.
– Ты разве не слышишь, Гвендолин? – крикнул он. – Положи наконец эту глупую карточку.
«А что за походка, – думала Гвинни, – и фигура!»
– Она такого же роста, как и ты, Тэкс, – прошептала она.
– По мне, она может быть и двумя головами выше! – крикнул он, – Не слы…
Она посмотрела на него:
– Я слышала, – простонала она. – Ты говорил с папой. О тебе и обо мне, очень серьёзно!
– Да, совершенно откровенно, глядя прямо в глаза, как мужчина с мужчиной.
– Так, – протянула она, – как мужчина с мужчиной? Это, должно быть, очень скучно. Дай, пожалуйста, зеркальце, Тэкс.
– Гвендолин, – пытался он
