головами перед невидимым зеркалом, мужчины снимали пылинки с фраков.
Он владел всеми, возвышался над ними.
Переговоры с Аббасом, угодничество перед Паскевичем, дворцовый сегодняшний парад были подготовкой, условием для того, чтобы здесь владеть толпой.
Играли Генделев[100] гимн «God, save the King!»[101]. Толпа шарахнулась и смирно встала.
С гордостью он взглянул в сторону императорской ложи.
С кем тягаться?
Он понял сегодня двусмысленное существование Николая. Император был неполный человек. Холод его взгляда был необычаен. От солдатского сукна шел запах пудры, белые лосины были сладкого, вяжущего цвета. Пушкин писал ему стансы, Николай покорял его, потому что Пушкин был человек другой породы.
Грибоедов выгнулся к императорской ложе и прищурил глаз. Он перехитрит его.
Были рукоплескания, требовали повторения гимна – российского, национального, того самого, что сочинил немец для английского короля.
Во втором ряду у прохода – об этом никто не знал – сидело озорство в черном чопорном фраке. Он вгляделся в упор. Прямо перед ним – благолепная, голая, как младенец, была лысина сановника.
Лысины внушали ему страх. В оголенных человеческих головах были беспомощность и бесстыдство. Он ненавидел лысых и курносых.
Он вспомнил, как когда-то громко хлопал один плешивец дурной актрисе, а он сидел сзади, как ему это надоело и как он спокойно хлопнул по лысине. Он был молод и дерзок тогда, полицеймейстер опешил, и он получил странный выговор:
«Что уж это за аплодисман, господа, по лысинам?!»
Этим он тогда и отделался. С улыбкой он смотрел на теперешнюю лысину.
Вдруг взвился занавес, и лысина впереди крикнула:
– Браво!
Тогда, все с той же радостной улыбкой, он спокойно протянул узкую руку и тихо шлепнул по лысине.
Откачнулся.
На него выкатились человеческие глаза, голубые, старые, бешеные. Они столкнулись с недвижным взглядом, обращенным на сцену, знаменитыми очками и высоко поднятой знаменитой головой.
Человек задыхался. Он прянул и недоумевал.
Он поерзал на месте и еще раз тревожно и подозрительно посмотрел на Грибоедова. Потом пригладил голову и поглядел в сторону лож.
Грибоедов понял: в неверной темноте человек подумал, что ему почудилось.
Он отвык от театра и был пьян от театра, как человек, давно не пивший, сразу пьянеет от вина.
Шел балет «Ацис и Галатея»[102].
Ацис метался по сцене прыжками из одного угла в другой и прижимал к сердцу руки. Это, между прочим, помогало ему в прыжках. Музыка швыряла его куда хотела. Он ходил на носках, и тянулся в струнку, и застывал, и вдруг его снова начинало метать по сцене. Наконец он покружился и упал на одно колено. Перышко на шапочке у него трепыхалось, он громко дышал и улыбался. Пудра валилась
До 1833 г. в России не было так называемого национального гимна. Вместо него исполнялся английский – «Боже, храни Короля!».
