клиники Герцена я вышла удивленной. Что все это происходит со мной, это у меня рак, и с этим надо выйти на улицу, перейти дорогу и сесть в машину. Или спуститься в метро. И зайти в магазин за сыром, потому что с утра хочется.
Удивление было настолько сильным, что испугаться я не успела за все время лечения. Так и ходила – удивленной – несколько месяцев химии, потом с ним же, удивлением и еще любопытством, явилась на операцию и курс радиологии. Еще я знала, что буду жить, но надо пройти сквозь какой-то опыт, еще не знаю какой. Больше всего боялась физической боли и что буду выглядеть больной. Странное устройство женской головы или конкретно моей – страх был не в том, что рак. Но стать вдруг беспомощной, иной – это было страшно.
* * *
Первые несколько дней после диагноза у меня не получалось заплакать. Я ждала от себя слез, смотрела в домашние, кафешные и больничные зеркала до рези в глазах. Ничего. Ночью третьего или четвертого дня уснула со снотворным. Оля обещала, что утром с бубнами будет доставать меня из сна. Я проснулась посреди ночи, долго смотрела в темноту абсолютно выспавшимися глазами и заплакала. Сразу за все. И что сильная таблетка не действует, и что живу с раком внутри, и что ему от меня надо, и как буду бродить лысая, и как вообще все это будет, а оно будет. Плакала тихо, все спали, да и не хотелось громко.
Утром сказала, что снотворное меня не берет, и из-за этого пришлось плакать ночью. Лё обрадовалась: и слава богу, наконец-то. На другой день перед сном мы выпили хорошего немецкого рислинга, его действия хватило до утра.
Но именно в тот ночной плач я почувствовала, что ходила, как в корсете. Стянутом так, что место оставалось только ритму сердца. Слезы ослабили шнуровку, сняли натяжение, оно отстало от моих ребер и грудной клетки. Ей, клетке, и без корсета было трудно дышать.
* * *
Когда в детстве падаешь с разбегу, твоя боль часто зависит от реакции мамы. От ее неиспуга. В четыре года мне хорошо «прилетело» качелями в лоб, я помню звук и удар. Мама взяла на руки, обняла, заглянула в меня, погладила по голове. Испуг потускнел и быстро стерся. Еще мне дули на вафку (одно из любимых слов детства, в других детских поколениях я его не слышала). Сила ударенности обо что угодно роли не играла – «подуть на вафку» работало, как быстрое обезболивающее. Теперь была моя очередь «подуть», потому что наоборот это тоже работает: родители ударились о мой диагноз. Но я была спокойна и не делала вид. Это было очень похоже на состояние перед экзаменами по фортепиано в музыкальной школе. Я боялась сцены, но знала, что выйду и сыграю. Потому что на сцене я уже не одна – со мной рояль и Бах, например. На троих у нас хорошо получалось.
Я не знаю сотой доли того, что чувствовали родители после вести о моей болезни. Сколько плакали, о чем не спали ночами. И все время вглядывались в меня – а я была такая же, только лысая. Почти все время за рулем, в доме – как всегда – друзья, муж – как обычно – готовил, как еврейская мама. Я так же не мыла на ночь посуду, выбирая между
