котёнка. Но спорить не стал – иначе мы ввязались бы в перепалку и скатились бы до мелочных обвинений, типа "Да ты мне испортил всю жизнь!.."
Близилась ночь, или, как говорится – смеркалось. Если честно, вся эта затея с верховой ездой в столь позднее время была мне, культурно выражаясь, мало по душе. Тем более что я был не жрамши. Но я покорился и, ослабленный стрессом и девичьей слезой, смиренно позволил транспортировать себя вниз по Рязанскому проспекту в сторону запахов конюшни.
Туда мы вошли уже в полночь и робко позвали смотрящего (или как там он у них называется). Смотрящий, молодой человек с пушкинской завивкой волос, был склонен к дневному образу жизни и на зов откликнулся с плохо скрытом на заспанном лице раздражением. Мы попросили у него экипировку для выездки (или как там она у них называется) и с извинениями отправили его кучерявую голову обратно на подушку.
В стойлах перебирали ногами полусонные лошади, недовольно фыркали и настороженно подносили к незнакомцу кожаные футляры морд. Катьку я до этого никогда не видел. Но, братцы, когда я, наконец, познакомился с ней, с этой аристократкой белой масти, я лишился кислятины, сердцем размяк, а душою взбодрился. Во мне проснулись казаки по материнской линии. Зачарованный я увидел себя чубастым молодцем, карьером летящим по степи в гудящей лаве. Над головой моей высекала из воздуха искры вострая шашка, на могучей груди, заполненной громовым "ура!", подпрыгивали и, стучась друг о друга, звенели в полном наборе Георгиевские кресты, а ноздри приятно щекотал дым сожжённого неприятельского лагеря. Я принял позу. В движения вошло раздолье и грозная решимость. Мне захотелось верхом.
Тем временем Ира живо обхаживала кобылу, подготовляя к выездке. С некоторых пор эта конюшня стала для Иры вторым (после Театрального) домом. Кобыла ещё не прилежит к числу движимого имущества полячки, но знает её далеко не первый месяц и только с лучшей стороны, а потому спокойно отдаётся заботливым рукам своей хозяйки.
Извергов, которые тревожат бедное животное среди ночи по одной своей бабьей прихоти, кроме нас, больше не нашлось. Манеж был свободен и открывал широту для маневренной скачки. Утомив животное бегом и мастерской вольтижировкой, взмыленная наездница Самусько торжественно подвела Катьку ко мне и вместе с уздой, седлом, лукой и стременами отдала в пользование, словно вручила переходящую награду, сопроводив жест вопиюще уничижающей фразой:
– Бери. С тобóй женщина остынет.
Я не сробел – принял под уздцы. Полез, хотя страх опозориться сказывался даже в том, чтó и кáк я промямлил Ире в ответ.
Надо сказать, Катька – барышня с характером. Норовистая, немного капризуля – впрочем, какой и должна быть любая женщина, по-моему. С объятьями незнакомого мужчины долго не соглашалась. Перекатывая мускулатурой меж моих деревенеющих ног, выражала свой протест тотальным игнором корявых, дилетантских команд. В итоге я запарился и запутался вконец, дёргая её направо вместо лева и
