что в этот четверг не работает, и она предложила подъехать с деньгами – «куда вам удобно», и удобно вдруг оказалось у «Спортивной», в полгороде от дома.
Он заметил её издалека, как только проехал переулок у собора. Она сутулилась под вялым дождём на самом краю тротуара. На ней был декоративный плащ. Зачем-то женщины в России покупали эти куцые плащики. Миша притормозил вплотную к поребрику. Изогнулся, чтобы открыть дверь:
– Запрыгивайте скорей. Промокнете.
Она села рядом и, наверное, полезла за деньгами куда-нибудь в сумочку, или что там у неё было, но этого он не запомнил. В памяти осело только, какой красивой она казалась в профиль. Острый нос с шелушащейся кожей на кончике. Отвесный лоб. Вена поперёк бледного виска. Подмоченные волосы, заправленные за ухо с гранёной стекляшкой на мочке. Какая-то лиловая помада на губах. Губы шевелились – она проговаривала благодарности – своим голосом – ёлки, ёлки вечнозелёные, от её голоса бежали мурашки по коже – не тогда, естественно, не в прямом эфире, прямой эфир всегда захламлен раздражителями, но вот через пару недель, когда картинка обросла дендритами и стала долгосрочной памятью, которую можно было исступлённо прокручивать, каждый раз ретушируя, каждый раз подмешивая в исходный образ то, что случилось позже.
С 10-го октября по 13-е ноября Миша любил её за мокрое одиночество на краешке тротуара. За очень красивое лицо. За то, что она сходу согласилась с ним пообедать. («Я перекусить как раз собираюсь. Не хотите компанию составить? Или вы торопитесь?» «Нет. Не тороплюсь. Спасибо. Давайте.») Согласилась равнодушно, без хиханек и хаханек. Без поднятых бровей. Как будто они десять лет сверлили зубы в соседних кабинетах и шли давиться бизнес-ланчем в унылое бистро напротив поликлиники, с нарезанными салфетками и жухлым хлебом.
Миша любил её за то, что блинчики она тогда ела жадно и говорила с набитым ртом. За то, что говорила только о работах. Работ было две: одна за деньги, массаж обеспеченных дам с выездом на блистающие квартиры, другая ради – ну как тут скажешь? Ради идеи? Самоуважения? Для чего люди пишут кандидатские по философии, если им ни хрена за это не светит в рублёвом эквиваленте? «Онтологический статус квалитативных состояний: ключевой аспект трудной проблемы сознания». Так оно называлось. Научрук Бельский. СПбГУ.
– … В смысле, лёгкая ещё есть проблема? У сознания?
Миша думал, что остроумно шутит.
– Имннтак, – сказала Вера. Прожевала. Облизнулась. – Лёг-КИ-Е. Пробле-МЫ. Технического, в основном, характера. Мы плохо знаем, какие именно процессы в мозге поддерживают сознание. С этими лёгкими проблемами, конечно, тоже разбираться ещё лет пятьдесят. Но там понятно хотя бы, с какой стороны подойти. Трудная проблема – её никому не понятно, как решать, – Вера помолчала, явно наводя справки в памяти. – Включая тех, кто говорит, что им понятно, – она накрутила на вилку последний кусок блина. Откусила половину. – Авсаиец один фьедажил её так навывать. Фобы флона… простите, чтобы слона
