дурно пахнущими, немытыми телами людей, она старалась изо всех сил держаться.
– Алмазная, куда податься думаешь? – Коцик легонько толкнул ее локтем. – Мы теперь все – как перекати-поле. Рвем когти по кругу. А тебе работать надо. Нельзя такой талант зарывать в землю. Хипишуешь так, что мама не горюй! – Он не мог сдержать восторга.
– Не знаю, – Таня раздраженно пожала плечами. Ей были противны расспросы вора.
– А то айда с нами за Киев! – неожиданно сказал Топтыш. – Там развернуться можно. Свои люди есть. Как доберемся до Измаила, пойдем вокруг, окольными путями. Так до Киева в обход военных фронтов и дойдем.
– Петлюра там, – наугад бросила Таня, имевшая очень смутное и отдаленное представление о политике и о том, что происходит вокруг.
– А шо нам Петлюра? – пожал плечами Коцик. – Мы ему не фраера, у него глаз не вынули! Так шо зубы у него задохнут за нас болеть. Айда до Киева, Алмазная, и нехай того Петлюру, чи ше якой фраер подвизается стоеросовый. Нам за такой хипиш один черт.
Внезапно Таня задумалась. А действительно: ну доберется она до Измаила, и куда ехать дальше? Тупик? Измаил был конечной точкой империи. Потом можно было пробираться за границу. Либо, как правильно сказал Топтыш, окольными путями, окружной дорогой – до более крупных городов. В Москву добираться было далеко и опасно. На ближе всего были Харьков и Киев. Таня вдруг задумалась: почему нет?
В Киеве можно пока пересидеть и подумать, что делать дальше? В крайнем случае, поискать службу, все равно какую. За границу ехать она не сможет. Таня это чувствовала. Так далеко – ни за что. Что-то внутри категорически сопротивлялось этому, словно убивая ее душу. И Таня согласилась с этим решением ее души: ни за что не уедет так далеко.
Она уже была готова что-то ответить, как вдруг жуткий, резкий приступ странной боли в животе едва не скрутил ее пополам. В глазах потемнело, а рот наполнился привкусом разлившейся едкой желчи. Это было невыносимо!
– Алмазная, что с тобой? – перепугался Коцик, когда Таня стала оседать прямо ему на руки. У нее потемнело в глазах.
Буквально разрывая заплечную сумку, Топтыш извлек из нее бутыль с водой и щедро смочил Тане губы, дал ей попить. Таня начала пить жадно, большими глотками. Боль понемногу отступила.
– Не ела я ничего сегодня, – сказала она, словно уговаривая себя, – вот потому.
Но их самым неожиданным образом прервали: вдруг со всех сторон загалдели люди, в вагон, и без того набитый битком, принялись влезать солдаты. Они были разношерстны – на одних можно было разглядеть форму гайдамаков, на других были какие-то неопрятные обноски неопределенного вида. Но все они были небриты, худы, в глазах их горел злой огонь. У многих руки, головы были перевязаны грязными, окровавленными тряпками.
– Чоловики та жинки, – вдруг проблеял низкорослый лысоватый гайдамак в форме, отличавшийся определенной чистотой от всех остальных, и по этому признаку
