вольная жизнь полей, жизнь, наполненная приключениями, походами, переходами, пробегами – милая охотничья жизнь! Каждый день семь часов отсидеть и, погрузившись в кипу бумаг, кальки, восковки и множество прочих чертежных материалов, пачкаться в чертежах и красках. Семь часов, семь лучших часов дня!” (Д. 16-XI-1918). Впрочем, после ночных дежурств дают отгул, и Александр использует его не для сна и отдыха, а для традиционных вылазок за город.
Видимо, где-то около нового года мобилизованных отправили в Москву. В те дни революция открыла перед народом двери театров, для красноармейцев спектакли были бесплатными. И из каких-то казарм на окраине Александр ходил пешком через весь город в Большой театр слушать оперы. С тех пор он помнил многие сцены и арии. Не знаю, бывал ли он в Москве в гимназические годы. Возможно, это было его первое знакомство с городом, где в дальнейшем он прожил полвека.
В начале 1919 года Формозов оказался на Южном фронте. Позднее он записал свои наблюдения над хохлатыми жаворонками в феврале месяце у села Репное под Балашовым. Здесь стояла 9 армия. В мае часть перебросили в занятую красными в феврале 1919 года колонию немцев-гернгутеров Сарепту[48]. Тут создавалась линия укреплений, защищавшая Царицын с южной стороны.
Уцелело единственное письмо Александра к Николаю Елпидифоровичу времен гражданской войны. Послано оно 22 мая 1919 года и хорошо передает настроение отправителя; “Второй день как обретаюсь в колонии Сарепта в уютном домике немца Гауна. Прокатили поперек через большую часть казачьих владений. Что за места! Без границ, без конца ширятся кругом равнины, то бархатно-черные только что вспаханные, то изумрудно-зеленые под пастбищами, и то тут, то там крохотными точками темнеют на них стада. Трудно вообразить всю ширину и необъятность степей, живя в нашей овражистой и пересеченной местности. Расстояния здесь как-то скрадываются, глаз видит далеко-далеко и так хорошо потонуть в беспредельной равнине, синеющей и дрожащей от теплого воздуха… И так странно, что среди этих тихих степей, за этими тополями и цветущими грушами, везде и всюду затаилась ненависть. Так нелепо выглядят эти бесконечные окопы для стрелков вдоль пути, эти обгорелые полурассыпавшиеся печи и трубы сожженных полустанков, покосившиеся столбы с обрывками телеграфной проволоки, проволочные заграждения и вереницы валяющихся изогнутых дугами рельсов (казаки гнули их на волах). Вот она война, вот ее страшная рожа! Здесь вот перед станцией лежали они и таились – черные, загорелые, в красных фуражках, с красными лампасами, бились, цеплялись за каждый бугорок, за каждую рытвину на этой плоской равнине, бились, стреляли и затем отступали, свирепея все больше и больше, бросив на произвол судьбы и станицы, и поля неубранных подсолнечников, и жен, и ребят, и весь домашний скарб… Приехали в Сарепту… Город сам хоть и цел, но зато окрестности все изрыты окопами, избиты снарядами, всюду валяются трупы лошадей, а местами выглядывают размозженные черепа и обглоданные ноги плохо зарытых “павших в борьбе роковой”. И не узнаешь
Южный фронт. Март 1918 – март 1919. Ростов-на-Дону, 1962, с. 358.
