было нечего возразить, поэтому Олег только и мог, что спародировать укоризненный тон: «Ну, Валера, ну, блин!..».
Вообще-то дело нехорошо затягивалось. В теории, съемочная группа должна была ввалиться в зал к самому действу, но оно никак не начиналась, и Олег шарил взглядом по рядам, уже не зная, чем продолжить разговор. А может, они действительно напутали по времени. И, может, это Гремио начал действовать досрочно, увидев, что в зале перепалка, острый хирургический свет и зрители уже отвлекаются.
Гремио в три скачка оказался на сцене – и в масштабах был особенно заметен его низенький рост, нелепая ширина шаровар, или галифе, как назвать, – и начал бегать из одного конца в другой и что-то кричать. Актеры замолчали, оцепенев. Весь зал оцепенел, и администратор, наконец, отлип от съемочной группы, – а Валере и не надо было командовать. Тем не менее, все эти благостные условия не спасали Гремио, голос которого – и это тоже стало особенно заметно сейчас – ну никак не годился для такого зала. Валера морщился, поправляя наушник и, видно, понимая, что скромненькой пушкой это не поймаешь. Надо было сразу выдвигаться в первые ряды, но кто же знал. Гремио хрипел, хрипел, хрипел. То, что лозунги он чередовал с какими-то песнопениями (Олег разобрал: «С нами Иоанн!»), тоже пониманию не способствовало. Выкрики не-песенные были посвящены, кажется, тому, что это наша история, и мы не позволим либерастам, инородцам…
Олег больше следил уже не за сценой, где безнадежно, а за седой головой. Коноевский не шелохнулся. Вокруг него бушевало море. Кто-то куда-то бежал. Дали свет.
Продолжая хрипеть, Гремио достал из своих мешков два больших стеклянных сосуда, молоток, торжественно тюкнул, и по залу прокатилось: а-ах. Какие-то дамы уже пробирались к выходу. Что это у него – было почти неразличимо из-за огней рампы, отсвечивающих в стекле, Олег-то, конечно, знал: час назад в студии Гремио долго, подробно и как-то со смаком демонстрировал заспиртованных младенцев. Невинный вопрос Олега – «А где вы их взяли?» – вызвал нервную реакцию героя, потому что не укладывался в логику его повествования. Логику и без того непросто было понять. По крайней мере, отправной точкой служило что-то в духе «На руках Ельцина – кровь тысяч русских нерожденных детей», но при чем тут, опять же, Ельцин, Олег уже и не пытался проследить. Гремио в студии сбился, сначала пытался продолжить про хаос девяностых, потом – огрызнуться, типа, а какая вам разница, сейчас много коммерческих кунсткамер, потом потребовал все сначала, – сложный клиент. Сейчас ему тем более вряд ли удалось объяснить залу, что это младенцы и что кровь тысяч…
Тем не менее, оцепенение, наконец, спало. Половина зрителей повскакивала с мест, кто-то заорал «Милиция!», кто-то из коноевского окружения вел себя более хладнокровно и начал выводить людей по секторам. В планах все было более стройно, но сейчас, кажется, все испугались химической атаки, теракта, чего-то такого – постороннего. То есть акция Гремио имела почти обратный эффект: защитник традиций и, в общем,
