на перроне, заку-риваю и снова начинаю глазеть по сторонам, притаптывая каблуками гряз-ный снег. Волги с вокзала, конечно же, не видно. Сейчас она спит, зако-ванная в лед, и где-то там, на ней сидят рыбаки, согнувшись, над лунками, которые провертели в ее холодной застывшей спине. Зимняя Волга с дав-них пор нравится мне куда как больше Волги летней, когда она на пике жизни и неспешно катит мимо свои желтоватые мутные воды, из которых кто-то может внимательно наблюдать за тобой…
Задумавшись, я делаю шаг в сторону и налетаю на какого-то прохожего, который зло отталкивает меня назад, да так, что я чуть не падаю прямо в грязь.
– Куда ты прешь, коза?! Глаза потеряла?! – раздается рядом резкий ок-рик. Я взмахиваю руками, пытаясь удержать равновесие на скользком пер-роне, и меня больно хватают за локоть и вздергивают в прежнее устойчи-вое вертикальное положение. Закусив губу, я поворачиваюсь, но вижу уже только спины троих удаляющихся мужчин – всех как на подбор крепких, внушительных и почти одинаково одетых. Все же я точно знаю, кто меня оттолкнул, обругал и удержал – успела заметить боковым зрением. Это че-ловек, который идет с краю, ближе к рельсам, в черных брюках и короткой коричневой дубленке, и я оскорбленно взвизгиваю ему в затылок:
– За собой следи, шифоньер!
Конечно, я сама виновата, но все же то же самое можно было проделать и более вежливо, без грубости, а грубости по отношению к себе в настоя-щей жизни я не терплю. Человек оборачивается и оглядывает меня с пре-зрительным удивлением селекционера, обнаружившего на своей опытной делянке занятный сорняк. У него широкое, типично славянское лицо, а темные волосы гладко зачесаны назад, что придает лицу массивности и надменности… и есть что-то еще… что-то темное, холодное, далекое, словно дно глубочайшего колодца, и от этого как-то не по себе «Шифонь-ер» кривит губы, вытаскивает изо рта сигарету, причем на его указатель-ном пальце взблескивает какой-то странный перстень, сплевывает и гово-рит своим спутникам, указывая на меня сигаретой:
– Видали?! Кусается!
Его спутники, кожаные, и, в отличие от него, подстриженные почти до упора, с готовностью начинают ржать – смехом это нельзя назвать при всем желании, да простят меня лошади. Один из них манит меня толстым указательным пальцем и говорит:
– Кис-кис-кис-кис! У-ти, кися! Шурши сюда, колбаску дам!
Но третий, уже потеряв к стычке всякий интерес, отворачивается и ухо-дит, и отчего-то это злит меня больше всего и в то же время злость разбав-лена некоторым облегчением.
Кто мы, люди, для таких ублюдков? Тени да пыль…
– Витка! – меня дергают за руку, и я оборачиваюсь. Это Женька – уже без сумок, и в его лице какая-то странность, которую я не сразу понимаю. Не выпуская моей руки, он тянет меня за собой, заставляя быстро идти прочь, и когда он снова начинает говорить,
