всяческие закуски. Достали вино, сок и воду – так что пьянка, несмотря на всю её скоротечность, грозила отчебучиться грандиозною.
– Мне за вас попадёт! – шептал я. – Это чужой дом.
– Мы всё уберём, Валентина Ивановна ничего не узнает, – обнадёжили меня мои детки.
– Сесть вокруг всё равно не получится, поэтому сделаем шведский стол, – подытожил Алёша.
– С вас только посуда, Савва Иванович, – сказала Тамара.
– Сейчас, – малоценно отозвался я.
– А вы, юницы, сопровождайте его, чтоб не удрал! – проговорил разошедшийся Васенька.
Под конвоем юниц я сходил за посудой. Когда мы вернулись, Васенька держал в руке мои письмена.
– Вы виделись с Гулькиной матерью? – спросил он.
– Васька, как не стыдно читать чужие письма! – запоздало укорила юношу Бийская.
– Я не нарочно! – ничуть не смутился тот. – Оно само собой прочиталось.
– Да, виделся. Ей тяжело, – ответствовал я.
– Я часто её вспоминаю, – сказал Васенька Кладезев. – Гульку. Она мне обычно голая снится. И странно: знаю, что её уже нет, ну, понимаю, что – сон, и во сне это помню… а всё равно всякий раз отчего-то к ней соитийствовать лезу.
– Сонный некрофил, – заметил Алёша.
– Я даже кончал с ней во сне несколько раз: только представлю, что вхожу в неё, что за попу крепко держу и к себе так сильно-сильно прижимаю – тут же р-раз! – и готово дело!.. Весь липкий!.. – продолжил Васенька. – Это с мёртвой-то! Офигенная была юница!
– Васька, ну хватит уже интимных подробностей! – недовольно крикнула Тамарочка.
Закуски детки мои притащили простецкие, но изобильные: сыр, сервелат и хлеб были уже порезаны, с яблоками, мандаринами и бананами юницы ловко управились в нашем присутствии, шпроты и всяческие иные консервы открывал Алёша ножом. Напитки же над столом возвышались горно-обогатительно, устрашающе и неисчислимо.
– За встречу! – крикнул Васенька. – Кто сейчас скажет, что не рад видеть Савву Ивановича, того я поколочу обеими нижними конечностями!
– У тебя средняя конечность лучше работает, – заметила Танечка.
Юницы рассмеялись.
Мы зазвенели посудой.
Следующую выпили за Гульку. Выпили молча, в тишине, в скоротечных и разнородных помышлениях. Каждый помышлял о своём.
Потом они настояли, чтоб выпили лично за меня. Потом я настоял, чтоб выпили за них, юных, талантливых, аттрактивных, особенных, от коих исходили такие пьянящие, пленительные миазмы. Потом Олин приплод с его смутным сознанием новёхонькой жизни снова заплакал, а я закосел с некоторою неожиданною изрядностью. Всё проклятая моя непривычка! И ещё подлая моя невоздержанность! Конихина стала сотрясать и раскачивать приплод, будто бы желая вытрясти из оного всяческое содержание, я сидел на диване и лицезрел её первородные материнские телодвижения и инстинкты.
4
– Юницы! –
