застрелил как-то под вечер в ноябре на краю деревни, когда возвращался домой. У меня на полу лежало четыре волчьих шкуры, вытоптанные уже, но все равно – волчьи шкуры. А еще висели козлиные рога, того козла я убил высоко в Сьерре. И еще у меня было чучело орла, его мне сделал один чучельник в Авиле: крылья вразмах, глаза желтые, прямо как у настоящего живого орла. Очень красивая была вещь. И мне приятно было на все это смотреть.
– Ну да, – сказал Роберт Джордан.
– А на двери церкви в моей деревне была прибита лапа медведя, которого я завалил весной: я его увидел на склоне в снегу, он этой самой лапой бревно ворочал.
– Когда это было?
– Шесть лет назад. И каждый раз, когда я видел эту прибитую к двери лапу, она мне казалась человеческой рукой, только с длинными когтями, и мне было очень приятно.
– Гордился?
– Да, гордился, когда вспоминал, как встретился с медведем тогда, ранней весной на склоне. А вот когда человека, такого же, как ты сам, убиваешь, ничего хорошего в памяти не остается.
– Ну да, его лапу к церковной двери не прибьешь, – заметил Роберт Джордан.
– Не прибьешь. Такую дикость и представить себе невозможно. Хоть человеческая рука и похожа на медвежью лапу.
– Да и грудь человека напоминает грудь медведя, – сказал Роберт Джордан. – Если шкуру содрать, видно, что у них много одинаковых мышц.
– Да, – согласился Ансельмо. – Цыгане верят, что медведь человеку брат.
– Американские индейцы тоже. Поэтому, когда они убивают медведя, они винятся и просят у него прощения. А потом оставляют его голову на дереве и, прежде чем уйти, опять просят у него прощения.
– Цыгане считают медведя братом человека потому, что у него под шкурой такое же туловище, потому, что он пьет пиво, любит музыку и умеет танцевать.
– И индейцы так же считают.
– Значит, индейцы – все равно что цыгане?
– Нет. Но насчет медведя они думают одинаково.
– Ну, ясно. Еще цыгане верят, что медведь – брат, потому что он ворует ради удовольствия.
– А в тебе есть цыганская кровь?
– Нет. Но я много их перевидал на своем веку, особенно после начала войны. Тут в горах их полно. У них не считается грехом убить того, кто не их племени. Они этого не признают, но это правда.
– Как у марокканцев.
– Ага. Но у цыган, хоть они и говорят, что это не так, есть много своих законов. Война многих цыган опять сделала плохими, такими, какими они были в старые времена.
– Они не понимают, из-за чего идет война, не знают, за что мы воюем.
– Это да, – согласился Ансельмо. – Они знают только, что сейчас – война и что можно убивать, как в старые времена, безнаказанно.
– А ты убивал? – спросил Роберт Джордан, чувствуя, что объединяющая их темнота и день, проведенный вместе, позволяют задать такой глубоко личный вопрос.
– Да. Несколько раз. Но радости мне это не принесло. По мне, людей убивать – грех. Даже фашистов, которых
