был непонятен московскому гостю, он не привык, чтобы ему отказывали.
– Пошли отсюда! – скомандовал гость своей компании и круто, на одном каблуке повернувшись, вышел из кабинета коменданта.
Слово свое он сдержал – он вообще не любил, чтобы кто-то перечил ему и тем более – становился на его пути. Ну что для него какой-то седеющий провинциальный майор – седьмая спица в колеснице, – над ним столько начальников, которые накостыляют ему по шее так лихо, что строптивый мухомор этот даже имя свое забудет. Не говоря уже о большем…
Через некоторое время комендатура Широкова была слита с другой комендатурой, – по новой классификации, к слову, комендатур не стало совсем, их переименовали в отделы; заставы сделались отделениями, комендатуры отделами, отряды – а всякий погранотряд по значимости был приравнен к армейскому полку, – стали службами. Обозначения эти, спущенные сверху, были непривычны для уха Широкова – в них нет ничего пограничного…
Ну как можно было старое русское слово «застава», понятное всякому уху от Калининграда до Владивостока, заменить на жандармское словечко «отделение»? Кто-то переусердствовал очень уж слишком.
В новой, укрупненной структуре места для Широкова не нашлось, и он очутился, как принято говорить в таких случаях, за штатом.
А быть за штатом – это все равно, что находиться в мертвой зоне, где лишний раз не шевельнешься, не чихнешь, не сделаешь зарядку – там вообще нет никакого движения. Работы нет, а находиться без работы Широков не привык – без работы человека обязательно засасывает трясина, увязаешь в ней с руками и ногами, по самую макушку и в конце концов делаешься никем.
Плюс ко всему Широкова, который никогда не имел недоброжелателей, появился недоброжелатель – такой же, как и он майор, только работал этот майор не в низах, не ползал по буеракам на брюхе, превращая в дыры и лохмотья пятнистый защитный костюм, а больше корпел над бумагами, готовя руководящие указания, сидел на заседаниях, иногда вещал с трибуны, проводя воспитательную работу, и так далее – в общем, был этот майор похож на настоящего клеща.
Первый раз он появился в комендатуре, когда та была уже укрупнена, и Широков остался не у дел – думал, что вообще задвинут в дальний угол и его не видно, теперь к нему вряд ли кто прицепится, но это оказалось не так. Прицепились.
Подвижной, моторный, с зоркими глазами, майор из регионального управления, – умеющий, как он считал, хорошо отличать настоящее от ненастоящего – вызвал к себе Широкова и, глянув на него недовольно, почти брезгливо, покачал головой:
– Ну, вы и даете, майор! Решили поссорить пограничные войска с армией? Ну и ну!
– Даже не думал, – жестким тоном, словно бы в глотку ему попала пыль, проговорил Широков и поморщился – не понравился ему этот румяный пряник.
– А думать надо… Хотя бы иногда, – становясь еще более брезгливым, произнес гость, – фамилия его была Бузовский. – Это еще никому не мешало. Понятно?
– Так точно! – коротко ответил Широков, – он решил не ввязываться в перепалку и задавил в себе
