что это тоже ваша комната! – говорит он серьезно… – И знаете ли, дорогая Наталья Ивановна, святость этих ликов кругом как нельзя более приличествует предмету моей с вами беседы… Нет, вы разрешите мне, человеку искренно религиозному, остаться с вами здесь! Я сейчас очень серьезен, я сейчас именно молитвенно, я бы так сказал, настроен. Я к вам по очень волнующему меня делу… Поверьте, я искренне говорю!
И в доказательство этой искренности он прикладывает руку к сердцу.
Такой торжественный тон заставляет Наталью Ивановну насторожиться.
– Садитесь, граф!
Оба садятся; она тщательно оправляет платье и вздыхает:
– Ах, все эти серьезные дела, граф, мне успели уж так надоесть сегодня, хотя я и недавно встала!.. О серьезных делах вам надо бы говорить с моим свекром… А с меня довольно своих тяжестей… Три дочери, граф, так как вы не жених и не отец жениха, то я вам могу пожаловаться на эту тяжесть!
– И очень, очень кстати! Именно мне!.. – подхватывает Толстой… – Правда, я не жених, о чем очень сожалею, и не отец женихов, – об этом я сожалею меньше, – но отчего бы мне не быть вот сейчас сватом, а? Как вы находите, Наталья Ивановна, гожусь я в сваты?
При этих словах Наталья Ивановна вся преображается против своего желания показать это.
– Неужели? Вы, конечно, шутите, как всегда?
– Помилуйте, я ведь сказал вам, что по серьезному делу!
– Я знаю, что это за серьезные дела! Вексель, который просрочен и отсрочен и по которому наконец надо платить! Но ведь этими делами ведает Афанасий Николаич, а не я, нет!
– Нет, к вам, дорогая Наталья Ивановна, на вашу половину я не с тем пришел, не с тем!
И вдруг, вдохновенно поднявшись сам, он подымает ее и подводит к иконам:
– Помолимся Господу!.. Помоги, Господи, принять решение твердое ко благу, а не во вред!.. – Он истово крестится и кланяется низко на три стороны, так как с трех сторон висят иконы. Наталья Ивановна крестится и кланяется тоже, но вопросительно глядит на него вбок. – Дай нам, Боже, ума светлого! – продолжает креститься Толстой, наконец говорит просто: – Вот теперь наша беседа освещена. Теперь сядемте, поговорим. Вы, конечно, знаете Пушкина?
При этой фамилии очень оживляется Наталья Ивановна:
– Графа? Какого именно?
– Нет, не графа… Пушкина-стихотворца…
Лицо Натальи Ивановны мгновенно каменеет в изумлении.
– Пушкина-стихотворца? Этого афея и сорванца?
Она глядит на книжку, которая валяется, брошенная ею, недалеко от Толстого, и кивает на нее Американцу:
– Вот, возьмите, граф, эту мерзкую книжонку и посмотрите!
Но Американца трудно смутить. Он догадливо дотягивается до книжечки. Поднимает ее, смотрит:
– А-а, ну вот, тем лучше! Значит, вы даже и читаете этого поэта… тем лучше… так мы скорее столкуемся… «У вас – товар, у нас – купец, собою парень молодец»… Вот как раз подходящие открылись строчки… Сорванец, вы сказали? Какой же он теперь сорванец? Ему уже тридцать лет! Был, конечно, сорванцом,
