понимаемой задаче философии нужно было преодолеть страх перед внутренней свободой. Характерный жест И. В. Лопухина (перевел «Систему природы» Гольбаха, чтобы тут же раскаяться, сжечь красиво переплетенную рукопись и написать опровержение) фиксирует рождение интеллектуальной отваги и испуг перед ней. Народное правдоискательство и одержимость истиной сделало ее поиск самодельным делом мыслителя. Бытовая незащищенность философа и его робость в мире прагматической “деловитости” объяснима самоисчерпанием энергии поступания в слове. Русская философия стала практикой приоритетного слова (т. е. слова, в первый раз говорящего последнюю правду), бесстрашного и по-юродски бесстыдного, звучащего неуместно посреди изолгавшегося мира. Это слово исповедальное и патетически аффектированное, воскрешающее интонации Нагорной проповеди, т. е. это слово мессианско-апостольского благовестительства»[130].
Еще один, самый новый вариант выглядит так: «самобытный образ русской философской ментальности еще далек от законченности и теоретической достоверности. Философема Софии и софийного гносиса обладает бесспорным конститутивным преимуществом. Она определяет рапсодический стиль русского мировоззрения, его образотворческий акт и эсхатологический пафос; вокруг нее центрируется и на ее фоне в русском варианте развертывается традиционная антропокосмическая проблематика; через нее осуществляется сближение и софийное примирение непосредственного и опосредованного знания, теоретической и ценностной рациональности. Без историко-философского анализа истолкования символики Софии образ русской философской идентичности лишается как своего метафизического содержания, так и своей выразительности»[131].
Анализ приведенных цитат показывает, что они представляют собой попытки синтеза в единое целое отдельных определений специфики русской философии, которые уже были сформулированы авторами Серебряного века в почти идентичных выражениях. Сам этот синтез, безусловно, плодотворен, но он все-таки не выводит за рамки уже существующих концепций, авторы которых хорошо известны историкам русской философии.
Понятно, как пишет А. П. Козырев, что «понятие “русская философия” предполагает некое счетное множество определений и характеристик, по которым ее можно отличить как нечто цельное и завершенное, внесшее (или претендовавшее внести) свой уникальный вклад в мировую культуру»[132]. В данном исследовании мы постараемся показать, что именно «парадигма преображения» является тем особым содержательным, мотивационным и стилистическим «ядром», которое и определяет ее специфику на фоне мировой философской традиции. Из этого «ядра» вытекают и другие содержательные концепции этой сущностной специфики. Так, например, одна из современных концепций целостности русской философской традиции, предложенная в диссертации А. А. Ермичёва «Русская философия как целое: Опыт
Исупов К. Г Русская философия (как тип творчества) // Universum: Вестник Герценовского университета. 1/2013. С. 219.
Нижников С. А., Гребешев И. В. О сущности и специфике русской философии // Пространство и Время. 1–2 (23–24)72016. С. 166.
Козырев А. П. Русская философия: mode d’emploi // Неприкосновенный запас: дебаты о политике и культуре. 2002. № 02/22. С. 107.
