на публике – причем так, как будто потом я уйду на актерский покой без шанса вернуться и повторить всё снова.
Я человек, который привык к восторженным возгласам толпы, к бесконечным просьбам дотронутся до каждого из них, одухотворить кивком и окрылить одобрительной улыбкой – часто им достаточно даже почти незаметного движения губ.
Они падают передо мной ниц, как перед чудом, видя во мне шанс избавится от всех своих проблем, и при этом мало кто из них придает значение затекшим ногам, мелкому сору и шершавой поверхности асфальта – боль и неприятные ощущения кажутся им крошечной неприятностью. Их руки так и тянутся к моей одежде, хотя бы к грязи на моих ботинках.
Всё, как правило, происходит таким образом: мои поклонники и доброжелатели выстраиваются в две длинные прямые шеренги передо мной и просят пройтись вдоль них. Я не имею права им отказывать, зато мне дозволено – и я не против этого – пройтись, причем либо медленно, либо очень медленно, чтобы все могли хорошо рассмотреть выражение гордости на моём лице, а я – прочитать в их глазах любовь и поклонение.
Меня не утруждают лишние движения собственного тела, и потому я почти при каждом удобном случае останавливаюсь, замираю одновременно легко досягаемой и абсолютно неприступной твердыней искусства, бесконечно совершенным воплощением таланта – и приветствую их взмахом руки. Изящно посылаю, слегка лениво поворачиваясь, воздушные поцелуи. Они для всех, ни для кого, или только для меня и единственного человека – особенного поклонника, которого я не вижу и не могу увидеть, ибо ежесекундно раздариваю свои взгляды всем, кто меня обступает.
Как же приятно, когда тебе аплодируют, как же мне нравится слышать громкие звуки аплодисментов.
Однако в самый большой восторг я прихожу от того, как меня поднимают на руки мои поклонники и начинают подбрасывать. Когда твою сосредоточенность почти целиком забирает высота, когда касаешься всем телом ее пустоты, как-то не получается отчетливо слышать пожелания успеха, чьи-то разговоры, перекрикивания, – хотя крики обретают для меня значение, если я различаю в них свое имя.
В ушах шумит, бьется то ли воздух, то ли дикая, необузданная энергия почитателей кино, в котором я снимаюсь. Я падаю – и чувствую, как подо мной руки людей прогибаются, но я уверен в своих поклонниках, в их слаженном желании не допустить моего падения.
А потом полет повторяется…
Меня подбрасывают всё выше и выше – и вот уже мгновения моего полета удлиняются, и кажется, мне удается окинуть взглядом то, что за ними. Я взлетаю – и меня связывает с этим миром лишь мысль о будущих съемках в кино, о предстоящих встречах со зрителями… и оттого-то всё и ограничивается недолгим взлетом и нестрашным падением.
Я взлетаю над головами людей – над их сцепленными руками, над словами, которые оседают на них невидимой пылью. Всё падает в эту пыль, и отряхнуться
