века его жизни столько раз перекраивали, рушили, восстанавливали, объединяли, разъединяли и снова соединяли, что смирение и терпение не могли здесь не появиться хотя бы в качестве иммунитета к вечным (часто насильственным) переменам. Оттого известная берлинская бесшабашность редко когда уходит в полный отрыв.
При этом Берлин, храня память о произошедшем, умело держит баланс. С одной стороны, не впадает в советский обезличенный гигантизм, когда конкретные жизненные истории конкретных людей подменяются обобщенным бездушным изваянием. Есть, конечно, в городе советские памятники, например в Тиргартене и в Трептов-парке, но это не правило. С другой стороны, свои рубцы Берлин не выпячивает, не жалуется и не ноет. Последним, скажем, грешит Варшава, где и шагу не ступить, не нарвавшись на табличку а-ля «Здесь гитлеровцы постреляли таких-то поляков» или просто стену с заботливо не заделанными пулевыми отверстиями в штукатурке. Память эта необходимая, понимаю, но настроение у фланёра невольно случается тоскливое. Даже самый известный берлинский шрам сейчас все чаще подается как энтертейнмент, а не как незаживающая рана, коей он, безусловно, является.
Есть разряд книг, которые я называю философией для одноклеточных. Снобизм снобизмом, но некоторые из них я все же почитываю. В одной такой читателю предлагалось выполнить упражнение под названием «Карта зависти» – перечислить, кому и почему он завидует. В качестве примера давалась такая строка: «Кому завидую – Иосиф Бродский; почему завидую – великий поэт». Этот пример мне запомнился, и я стал думать, завидую ли Бродскому. На первый взгляд вроде бы нет. В том, что он гениальный поэт, уж точно. Однако после пары дней раздумий в фоновом режиме я обнаружил, что все же кое в чем завидую: у Бродского был его Питер, поэт в нем родился, боготворил его и пронес это чувство к родному городу через всю жизнь. А мне такого чувства суждено не было. Всю жизнь я живу на Урале: родился и вырос на западном склоне хребта, последние годы живу на восточном. Оба города, которые я называю родными, никогда не вызывали у меня особенных чувств. Хорошо ли мне в них живется? Не знаю. Я эти города не чувствую, я просто в них обитаю, потому что такова данность: судьбой было решено, чтобы я родился именно тут. И я завидую Иосифу Бродскому в том, что ему посчастливилось (удалось?) почувствовать и полюбить свой город, а я этого не сумел.
Первым городом, который продемонстрировал мне, что между человеком и местом может обретаться глубинная связь, стал Берлин. Я почувствовал это еще в первой поездке: уже тогда мне отчетливо захотелось вернуться, хотя я долго не мог расшифровать почему. Мой интерес и тяга к городу не были предметными, Берлин не очаровывает какой-то одной своей стороной. Как, например, очаровывает имперской музейностью Вена (вот она, кстати, капризная – пережиток долгого царствования), как очаровывают картинной уютностью альпийские городки Швейцарии и Словении; как обволакивает кулинарными ароматами курортное Средиземноморье.
