и даже любовные встречи, в которые он, как в мелкую реку, ненадолго погружался – по пояс, по грудь и никогда с головой, – потеряли смысл. Входя в знакомый подъезд, Сва задыхался от волнения – так трудно было привыкнуть к новой жизни, неожиданно начавшейся и непохожей на всё, что он знал раньше. Друзья из системы, их броская внешность, понятия и привычки, язык и манера говорить кружили голову. До тихого помешательства доводили девушки, манящие юной отчаянной красотой – столько ласки источали они к нему и ко всем вокруг, что Сва не знал, как себя вести. Лишь одно было грустно: Лави больше не появлялась.
А именно её он жаждал увидеть больше всего, спросить о ней не решался, часто наведывался в парадняк, но держался осторожно и упорно ждал дня, когда она придёт.
– Любить всех, дарить себя друг другу, как цветы, – это так просто! А иначе зачем юность, зачем жить? – звучали в ушах чьи-то нежные, чуть лукавые слова.
И было неважно, чьи. Пожалуй, любая из девушек могла повторить их, обвиваясь руками вокруг шеи и делая кис. Ночами, после каждой тусовки, когда в парадняке собирался незнакомый народ, либо они сами всей компанией шли куда-нибудь на стрит, Сва метался в полусне. От голодных смесей вина и сигарет нестерпимо горело нутро. На щеках таяли следы поцелуев, в ушах звучал английский рок и несуразный, забавный и привязчивый хипповый сленг, который он называл для себя «иноязом». Но самым неожиданным оказалось чувство неведомой ранее свободы. Пусть это была свобода лишь среди своих.
– Совок – это не только страна такая убогая, это система, которая всё душит, – объяснял Дик. – Чтобы выжить, надо вписаться в другую систему, и лучше нашей ты не найдёшь. Здесь полная воля и кайф вместо тоски и всеобщего маразма.
– В самом деле, как я мог так жить – одиночкой, в безликих толпах, между дурдомом и зоопарком? – удивлялся Сва и шёл в парадняк с ожиданием чего-то чудесного, что вот-вот должно было с ним и всеми остальными произойти.
– Вдумайся, что это за судьба? – как-то разгорячилась Муазель, прижавшись к нему плечом: – Родиться, прожить и умереть среди вечных строек и помоек, в домах-уродинах, от которых даже работяг тошнит! Почему всех в совдепии так низко опустили? Я, например, в Италии хочу жить. Там моя настоящая родина, в Европе, в Штатах, но не здесь!
Так думали все вокруг. В парадняке друг друга понимали с полуслова, он казался островком хипповой системы – плавучего архипелага среди враждебного моря, в пучинах которого обитали утопленники утопии, целый утонувший народ. Но более всего угнетало отсутствие денег, а вовсе не полисы или очередной пленум компартии. Прайс, сольди, мани означали для одних желанную свободу, для других нечто более земное. Их искали, аскали, зарабатывали, как умели.
– Старик, если ты ещё не выбрал между кайфом и отстойным ворком, крутись, как знаешь. Жизнь в системе тоже требует жертв, – однажды принялся его вразумлять незнакомый мэн, забредший в парадняк с батлом водки. – С пэрэнсов много не состругаешь, а на одну стипуху ты через неделю стухнешь. Мэйк мани. Кто шмотки по тихому толкает, кто дурцой пробавляется,
