в печной трубеделает на губе,
локоть вонзив в колено,
траурного Шопена.
Сажа не горяча,
не горячей плеча —
теплится еле-еле,
но поперёк метели.
Музыка вверх пошла,
сажа её бела,
и не болит колено
у печника Шопена.
«Меж безднами двумя…»
Меж безднами двумя
то лодка, то ресница
качается, стоймя
стоит себе – и длится…
Утешь меня, утешь,
глагол, своим недугом —
своим зияньем меж
значением и звуком.
«Запомнишь ли – не мысль, не звук…»
Запомнишь ли – не мысль, не звук,
не губ гончарную работу,
а исчезающую вдруг
земную ноту.
Чтоб там, где смерть и рождество
ещё в одном – в одном сосуде,
собой расширить вещество,
мерцающее в каждом чуде.
И времени знакомый хруст
не помешает за плечами
услышать полное молчанье
из первых уст.
«Кто-то спросил: – Ну, как?..»
Кто-то спросил: – Ну, как? —
ночью в пустом дому.
Я говорю: – Никак, —
этому никому.
Поздно. Я спать пошёл.
Просто оставлю свет.
И положу на стол
парочку сигарет.
«Переведи меня…»
Переведи меня
с дождя на детский лепет
усилием огня,
душа, сомненье, трепет, —
коль свет на том – другой,
чем свет на этом свете:
не вольтовой дугой
он порождён, а дети
его, во сне взлетев,
вынашивают в синий —
мышлением дерев —
в невероятный иней,
иной в конце концов:
так речь врезает в строфы
и мысли мертвецов,
и голоса голгофы.
«Дождик чует наготу…»
Дождик чует наготу
женщин, улиц и растений,
словно гений, просто гений,
пишет воду на мосту:
пишет, над теченьем стоя,
пишет время золотое
так, что течь невмоготу.
«Плачет коза, поднимаясь в горку…»
Плачет коза, поднимаясь в горку.
Кто-то затеял в лесу уборку.
Осень. В отхожее сыплют хлорку,
чтобы осело. Курю махорку.
Вот на окошке заело шторку.
Стало светлее. Пусть будет так.
Это, наверно, хороший знак:
коршун выписывает восьмёрку…
«Ходит музыка по коже…»
Е.
Ходит музыка по коже.
Серебрится вдоль дорог
что-то медленное. Боже
мой, я тоже одинок.
Ничего. Я умираю.
И, с закушенной губой,
непогода пахнет с краю
азиатского – тобой.
Ты без музыки танцуешь,
смотришь небу прямо
