рассказа! У меня от ожидания даже спина почему-то зачесалась…, или это у всех так?
Немного о чём-то поразмышляв, дядя Гриша собрался было продолжить свой рассказ, но папа, ну совершенно не вовремя по моему разумению, перебив его не начавшееся повествование, предложил папиросу. Я, нетерпеливо ёрзая, ждал, пока они прикурят свои папиросы.
Какое это мучение ждать продолжения интересного рассказа, и не мочь поторопить рассказчика!
Наконец дядя Гриша, выкурив почти половину папиросы, задумчиво посмотрел на меня и поинтересовался:
– Так на чём я остановился, хлопчик, не подскажешь?
– На замке…. На замке и на картинах! – быстренько, чтобы поторопить его, напомнил я.
Меня очень заинтересовал дядин Гришин рассказ, и я жаждал услышать его продолжение.
Даа, так вот…, раздумчиво, медленно, возобновил он свой рассказ:
Мы, никогда не видавшие такую красоту, стали с интересом всё это рассматривать и трогать руками, а некоторые из нас стали снимать оружие со стен и примерять на себя.
Нас было восемь человек – почти отделение. Все мы из разных деревень, разного роду-племени, и мы были любопытны, словно дети. Рассматривая портреты, я удивлялся мастерству художников, написавших их, и, кажется, даже цокал языком. Врать не буду – может это я «цокал» при другом случае, не помню.
Люди на портретах были, как живые, а один на портрете, мне наверно померещилось, даже пару раз моргнул.
Подумав, что это мне «показалось» после выпитой солдатской чарки пущенной по кругу, я сразу же выбросил это из головы, и постарался забыть. Зачем голову заморачивать пустым, решил я?
Побродив по замку и налюбовавшись его красотами, мы постепенно угомонились и стали располагаться, кто как может, и где может, на ночлег.
Командир отделения приказал тушить свет и прекратить разговоры. «Всем спать!» – строго повторил он.
Мы очень устали за прошедшие дни боёв, и предоставленный нам день отдыха – был заслуженной наградой за наш тяжёлый, ратный труд.
Спал я крепко, тяжёлых снов не видел, и никакие предчувствия вечером меня не томили.
Проснулся я сразу от ударившего в глаза света. Приподняв веки, я подумал, что у меня галлюцинация, и не сразу сообразил, что к чему.
Окружив нас плотным кольцом, с автоматами наизготовку, стояло десять-пятнадцать немецких солдат во главе с офицером. Один портрет на стене отсутствовал, а на его месте зиял проём открытой двери – это я почему-то сразу заметил.
Офицер, очень похожий на одного из нарисованных на портретах, резким, командирским голосом прокричал: «Aufshtain! – russische schvain!» И коверкая слова, по-русски, добавил: «Встьять собъяки!» А потом ещё, словно пролаял: «Hende hoh!».
Кто-то из наших, медленно поднимаясь, проворчал: «Отдохнули! Мать твою!».
Над нашими головами ярко светила равнодушная ко всему происходящему в комнате, хрустальная
