на иврите для меня праздник. Я сожалею, что не могу быть с теми, кто пишет эти стихи, в той земле, где они их пишут».
И еще:
«Когда я начинаю мечтать о Риме или о Париже, из моего сердца выползает некий червячок и спрашивает: а как же Эрец Исраэль, Лея? И я знаю, что он прав».
1926 год, 15 лет:
«Нет, я не верю, что в неразделенной любви нет счастья. Разве каждая осторожная улыбка, каждое лишнее слово, с которым он к тебе обращается, не счастье? Каждая любовь, разделенная или нет, далеки ли влюбленные друг от друга или же живут рядом, – есть в ней и несчастье, и счастье… Такие минуты есть в каждой любви, неважно, большие или маленькие. И так же, как нет любви без счастья, нет ее также и без несчастья».
И еще:
«У нас нет языка. С детства с нами говорят на трех, если не на четырех языках, и ни в одном из них у нас нет корней. Мы любим их все, один за то, что на нем есть прекрасная литература, второй за то, что на нем говорят наши родители, третий за то, что он соответствует нашему восприятию мира и нашим принципам. И если мы выбираем третий, если мы привязываемся к нему больше, чем к другим, если мы осознаем, что только на нем мы должны думать, – должны ли мы также и писать на нем? Ведь это язык, который мы выучили, и в большинстве своем мы не знаем его достаточно хорошо. И все-таки мы должны в этом упорствовать, и если сильно наше желание и стремление, то так и будет».
1927 год, 16 лет:
«Есть внутри меня что-то, что не приемлет танец, отторгает его от меня. Танец во многом противоречит, или, точнее, является чуждым, духу иудаизма. Картина и танец – это Греция. Иерусалим – это книга. Иерусалим – это также музыка, абстракция. Интересно, что я, при том, что я сама немного рисую и немного понимаю в рисунке и в скульптуре, – больше люблю музыку, которую понимаю меньше, которая мне почти совсем не понятна. Я ее только чувствую».
И еще:
«Я связана с русской литературой посредством языка и жизненных обстоятельств гораздо сильнее, чем с ивритской. Но той большой любви, которую я испытываю к ивритоязычному творчеству, нет у меня по отношению к русскоязычному (об отдельных писателях я не говорю, это о литературе в целом). Мне все равно, будут ли читаться или переводиться произведения русскоязычных писателей, и это совсем не так по отношению к ивритоязычным – здесь мне очень больно… Потому что, при всей моей любви к героям русскоязычной литературы, они – это не я. Та особенная атмосфера, которая существует вокруг иудаизма – это тот заколдованный круг, из которого я не могу выйти, и не хочу, ни за что не хочу из него выходить. Он влияет на все мои мысли и ощущения и делает меня и других представительниц моего народа совсем иными, чем женщины, родившиеся и выросшие в другом окружении… Мое „я“, мое цельное „я“ я смогу найти только в ивритских произведениях. И если бы я только лучше знала иврит, если бы могла чувствовать все его тонкие нюансы, я бы воспринимала всю ивритскую литературу еще яснее, она бы воздействовала на меня намного сильнее, чем русская (по-русски мне всегда
