становятся липкими, и я снова покидаю родную Землю Дулю, и мама прикасается ладонью к моему лицу и, поправляя одеяло, говорит мне:
– Никто не знает о Земле Угу и о её Великом Хавоки, никто ничего не знает…
А что знаю я о своей Земле и о Земле Ганалчи? Что знаю о нашей Земле Дулю?..
Сон глубокий, без сновидений. Однако просыпаюсь с тревожным чувством, с ощущением полного одиночества.
В чуме один. Всё ещё горит костёр, и есть дрова у выхода, и набегает из чайника на угли крохотной струйкой кипяток. Но нет вокруг живого. Ганалчи нет. Чум я вижу словно бы впервые. И всё ещё не могу понять, как оказался тут. В голове не укладывается не только тот беспамятный отрезок времени, но и осознание себя тут, рядом с Ганалчи, с горящим очагом, с тем, что было уже на памяти, когда мы обживали этот маленький островок человеческого жилья.
И вдруг понимаю, что этот чум, этот тёплый и добрый вулкан среди полярной стужи вовсе не человеческое жильё, а нечто совсем иное, чего никогда не приходилось видеть.
Оглядываюсь, чуть приподнявшись на постели. На остове чума надо мной вразброс развешаны какие-то странные предметы – кусочки меха, дерева, материи. На трёх мощных слегах, с которых и начинается строительство чума, – их называют «халган илан» – три ноги (тренога), – висят широкие сыромятные, довольно длинные ремни. Кусочки дерева не просто сколы или спилы – поделки, изображающие собой то ли птиц, то ли самолётики. Приглядываюсь к ним и нахожу, что они больше похожи на наши детские, с которыми носились по улицам мальчишки, изображая одновременно и пилотов и самолёты.
Меня охватывает странное: я ощущаю вокруг присутствие не людей, но их до предела оголённые чувства, взволнованный разум…
Так бывало со мной в зале московского Большого театра, когда в гуле полуголосов вдруг ощутишь некую колеблющуюся сферу и уловишь долгий-долгий нездешний звук перед тем, как оркестр займёт свои места и музыканты в «полушёпот» тронут инструменты. В этот предшествующий миг я ощущаю чувства и восторг мысли тех, кто приходил сюда, чтобы прикоснуться душою к святыне.
Святые храмы Италии наполнены тем же мягким гулом. И храмы Индии, и наши древние православные хранят в себе всё то же. И в сердце моё входит высокое, до холодка в груди, волнение, я замираю на миг перед сонмом ушедших. То же чувство охватывает меня и сейчас в этом замкнутом пространстве не совсем привычного для современного человека строения. Я понимаю, что нахожусь в нымгандяке – культовом чуме эвенков.
Ганалчи сказал: «Сюда нельзя идти…»
Тихо кругом. И только присутствие тайны, людских оголённых чувств, необычайных ощущений тревожит меня, заставляя что-то немедленно предпринять.
Непроницаемой тайной окружён нымгандяк.
Я знаю немного о том культе, который исповедует Ганалчи, и главная идея в нём – не уничтожать того, что добыто предками, но приумножать своею жизнью.
Когда-то испанские завоеватели жестоко искореняли культ дикарей, переплавляя изображения их богов и ритуальные предметы в слитки золота, сжигая
