У нас – легкомысленной компании, было три упряжки, на каждой по человеку. Ехали легко и весело. Позади остались три кочёвки, когда вдруг грянул сильный мороз, застав нас на самом глухом и безлюдном участке пути.
Ни зимовий, ни чумов вокруг не было на добрый олений переход – полный день. Но это нас не пугало, поскольку олени бежали хорошо, мы тепло одеты, и в нартах, укутавшись в меховые одеяла, лежать было удобно. И вдруг среди безлесой голой калтусины, их называют тундра, где и кустика не было, мои олени «сломались». Встали, низко опустив головы, роняя с губ розоватую, подкрашенную кровью пену, которая, лубенея, со стуком падала в наст. Я попробовал вести животных за собой в узде, но свободно держащий и оленей и нарты крепкий снежный наст под моими унтами ломался, и я пропаливался при каждом шаге. Олени не хотели идти, сначала упирались, потом легли. В провалах следов выступила вода. Под настом били тёплые ключи, и я в любую минуту мог провалиться в них. Мороз лютовал, спутники, не оглядываясь, гнали вперёд по тундре, и отчаянный мой крик не достигал их. Поднимался ветер. Я был один среди ледяной пустыни, товарищи далеко, рядом умирают олени. Меня охватило отчаяние, встал на колени перед животными, гладил их по длинным мордам, ласкал, умолял не умирать и плакал. Слёзы замерзали на ветру. Из оленьих глаз тоже катились слёзы, они тоже плакали, надсадно и сипло дыша. Меня охватила безысходность, я осознал себя стоящим на хрупкой закраинке бытия, за которой были мрак и холод. Медленно истекали минуты, я лёг на нарту, повернувшись к ветру спиною, слушал, как безнадёжно и больно хрипят олени, хватая раскрытыми пастями ледяной воздух, и как он сипло, даже с каким-то звоном, входит в запалённые, простуженные насквозь лёгкие.
Спутники обнаружили моё отсутствие, когда достигли спасительной тайги. Затаборились, развели костёр, натянули палатку, ждали, но меня не было. И тогда проводник, местный русский охотник Олеша, сгрузив с нарты всю поклажу, налегке снова выехал на калтусину.
Метель лютовала. Затихли олени, кончились слезы. Я попробовал двигаться по насту, чтобы не замёрзнуть, когда Олеша подкатил ко мне. Он был деловит и энергичен. Быстренько оглядел упавших оленей и, найдя, что они вот-вот умрут, зарезал.
– Завтра отвезём на табор и освежуем – будет мясо.
Определив под нами живую воду, заспешил, засуетился. Бросил в нарту единственную поклажу – медвежье одеяло, и мы, умостившись друг к другу спинами, покатили вперёд к тайге.
Но бег оленей был недолог. Животные, обременённые непосильной тяжестью, как и те, погибшие, остановились.
Олеша орал на них, бил, пробовал тащить за узду, а я пытался тянуть уже не только оленей, но и нарту, но снова под ногами рушился наст, на глазах чернел, напитываясь водою. Метель тундрой ходила вовсю. И нигде ни кустика, ни деревца, чтобы разжечь костёр, ни ямки, ни бугорка, чтобы укрыться. Я вспомнил, что калтус этот, эту безжизненную тундру, эвенки называли: буни – мертвый. Ни единой человеческой тропы, ни единого путика не проходило тут.
Мы выпрягли оленей, поставили на ребро нарту, уложили
