террора и подчеркнули, что он явился кульминацией беспорядков и репрессий, начатых коллективизацией. После массовых арестов в деревне и высылок начала 1930-х годов центр репрессий переместился в города, вслед за ринувшимися туда крестьянами. Сталин, по мнению автора, несет полную ответственность за эскалацию террора в 1937–1938 гг. и был тогда единственным человеком, который мог его остановить. Но даже Сталин, который фактически подавал сигналы, а не руководил террором на каждой его стадии, был удивлен его масштабами. На вопрос, как такое могло случиться, существует несколько ответов.
С точки зрения структурно-институционального подхода, пишет С. Ловелл, огромный аппарат насилия, призванный «на научной основе» управлять обществом и искоренять «вредные элементы», должен был работать как можно более эффективно, что он и делал. Кроме того, в тяжелых условиях 1930-х годов было очень удобно искать и находить «козлов отпущения».
Однако не менее важно обратиться к политической культуре большевизма, сохранившей и в 1930-е годы воинственный этос эпохи Гражданской войны. Кроме того, будучи изначально конспиративной организацией, ВКП(б) после того, как стала правящей партией, институционализировала подозрительность по отношению и к своим членам, и к обществу в целом. Под подозрением находились все, и советские люди должны были постоянно на деле доказывать свою невиновность, что отличало большевизм межвоенного периода от других авторитарных режимов (с. 39–42).
Вся политическая система сталинизма, пишет С. Ловелл, была организована так, чтобы мобилизовать население, держать его в постоянном состоянии готовности сразиться с любыми трудностями. Людей считали активными гражданами, а не рабами, и понятие о народном участии нашло отражение в самом названии советского государства. Советы как органы демократической власти всегда оставались важным пунктом в самоопределении государства и его легитимации (с. 42–43).
В СССР довольно быстро сложились ритуалы, демонстрирующие сопричастность и энтузиазм народа: парады, митинги, празднества, затем – выборы (всеобщие, прямые и тайные). Причем нельзя квалифицировать эти формы участия как простое принуждение. В межвоенный период демократия отнюдь не подразумевала либерализм и была вполне совместима с диктатурой, а государство большевиков всегда подавало себя как представителя интересов трудящихся. Совпавшие по времени начало Большого террора и выборы в Верховный Совет усиливали важнейшее для легитимности советского строя представление о том, что чрезвычайное насилие может осуществляться от имени народа, а иногда и напрямую руками народа. Участие населения в терроре реализовывалось главным образом в форме доносов или «сигналов» с мест, как это было в случае с Павликом Морозовым, ставшим на какое-то время примером для советских детей, пишет С. Ловелл (с. 45).
Истинное отношение советских людей к советскому режиму в 1930-е годы определить очень трудно из-за характера имеющихся источников,
