товаров для рукоделия, где она работала по выходным; камешек из, как я полагала, Мельничного ручья, на котором был слой пыли нашего городка; какой-то менструальный чай (серьезно?); потрепанная книга о тотемных животных (ее тотемом была воробей, говорила она, и взяла себе название птицы в качестве нового имени; Руби же говорила, что на самом деле ее тотем – вампир, летучая мышь); и ничего от Руби.
Со стороны моя мать могла показаться совершенно невинной. Волосы ниже талии, словно она собиралась установить мировой рекорд, ожерелья из бисера, цыганские юбки. Она совершенно серьезно заставляла людей в городе называть ее Воробей. Но это была лишь роль, которую ей нравилось играть на публику, еще не успевшую выскользнуть через черный ход; это была ее ария в душе для тех, кому нужно было пописать и ничего не оставалось, как слушать.
На самом же деле моя мама была жесткой, словно утоптанная консервная банка, любые эмоции отскакивали от нее во многом благодаря яду, который она заливала себе в глотку. Именно поэтому она добавила в посылку еще кое-что: газетный некролог. Как будто хотела, чтобы я не забывала.
Руби скорее отправила бы мне свой отрезанный палец, чем такое. Она бы догадалась о моих кошмарах после того случая на водохранилище: покачивающаяся лодка, осознание того, что в любой момент подводные жители Олив утянут Лондон вниз, на свой затопленный Виллидж-Грин, за ее гниющие черные пальцы, а потом потянут вниз мои пальцы, а следом и всю меня. Она без лишних слов и разговоров поняла бы, что напоминание – последнее, что мне нужно.
Моя мама едва меня знала. Если бы Руби своими глазами не видела, как я появилась на свет из тела матери на диване-футоне, я бы подумала, что меня подобрали на обочине Двадцать восьмого шоссе, в том же самом месте, где мы нашли тот диван.
Некролог был аккуратно вырезан из газеты, которую издавали в городке, расположенном по другую сторону границы округа. Маме пришлось постараться, чтобы достать ее для меня: пересечь мост Мид-Гудзон и прочитать местные газеты. В сообщении о смерти была фотография Лондон, еще с длинными волосами, без намека на улыбку. Зато не видно было ее ушей. Текст под снимком был коротким и общим: что она погибла слишком молодой, имена тех, кто скорбит по ней, что вместо цветов предпочтительны пожертвования и все такое. Никаких упоминаний того, как она умерла и где.
Точно так же там не было ни слова о наркотиках, на которых она сидела; должно быть, было непорядочно сообщать такие вещи о покойниках. И еще непорядочно было со стороны моей матери высылать мне этот некролог.
Руби разорвала бы его на мелкие кусочки и сожгла в камине. Она бы врубила магнитофон, чтобы забыть обо всем, включила бы что-то старое, типа Рика Джеймса или 2 Live Crew, что-то пошлое, громкое и несомненно живое, чтобы эти слова раз и навсегда вылетели из наших голов. Так бы все и было, если бы я осталась.
После этого я больше не слышала о Лондон. Мама ничего мне не присылала: она вдруг исчезла с радаров, как обычно, а случайные сообщения от Руби заставляли меня думать о совершенно других вещах.
мне
