погладила крышку ее сундука. Мерцающее, лоснящееся вишневое дерево, красное-красное, будто оно долго бежало и все запыхалось.
Пока я рубила крутые яйца и пикули, чтобы смешать потом с уже готовым крабом, нож у меня в руке дрожал. Даже с тряпкой, повязанной вокруг носа и рта, салфетки дышали примулой, словно кузнечные мехи. Мне определенно требовался свежий воздух.
На базаре у залива я купила бумажную лодочку, красную губную помаду и гребешок в виде павлина – у мальчишки-разносчика по имени Зе. Его черные ноги были в белый горох – от пузырей.
– Ты чего такая грустная? – поинтересовался Зе.
– Грустная? Вот еще, я не грустная, – сказала я (губы у меня при этом дрожали).
Он прогулялся со мной до берега, держа за руку. Мы положили помаду и гребень в лодочку и отправили ее по волнам в дар Йеманье, богине океана.
Сложив из ладошек рупор, Зе прокричал в море:
– ЙЕ-Е-Е-Е-МАНЬ-Я-Я-Я-Я-Я!
– Я-Я-Я-Я… – ответили волны.
Зе спросил, уж не фэйри ли я, из асраи. Может, поэтому глаза мои всегда смотрят вдаль? Потому что я скучаю по дому?
– Нет, я не асраи, – сказала я. – А вот моя мама – да.
Раз в каждые сто лет асраи прощаются с Йеманьей и подымаются из своих подводных домов на поверхность, чтобы смотреть на луну и расти. В большинстве пробуждается жадность, и они распухают, пока не лопнут миллионами искр, которые прожигают себе дорогу назад сквозь волны… но мама́, всплыв из моря, смотрела на луну ровно столько, чтобы стать человеческого размера, и тогда оторвала взгляд от небес и встретилась глазами с моим отцом – он был один-одинешенек, в лодке, и тащил из смутных глубин ловушку с омарами.
Пятясь от линии прибоя, мы с Зе всю дорогу хихикали. Никогда не поворачивайся спиной к Йеманье! Она хочет видеть твои глаза, пока ты не скроешься из виду, потому что тщеславна, как моя мать, и вечно любуется собой – вот почему про океан так часто говорят, что он полон мерцающих зеркал.
Интересно, мама́ сбежала обратно в свой морской дом?
Или, может, рванула прочь сквозь те щели в воздухе, что соединяют наши часы с бесконечным временем иного мира? Говорят, что только влюбленный человек или дух может проскользнуть туда, в тончайшее подбрюшье неба.
Как-то раз мы катались втроем на лодке по Амазонке. Грива папиных волос развевалась по ветру, а очки в проволочной оправе кидались острыми зайчиками, словно кинжалами, и мама́ сказала:
– Время лопается, как переспевший плод.
С этими словами она сорвала манго с низко висящей ветки и дала мне.
Наверное, я любила ее тогда, потому что, ей-богу, провалилась в такую трещину во времени. С чего бы еще мне чувствовать себя так, будто во мне нет никакого веса и я парю в небесах?
Я сказала Йеманье, что мама́ мне больше не нужна, что у меня теперь другие планы, чмокнула Зе на прощанье и поспешила домой.
В
