он восемь лет, пользуясь смолами, чтобы придать коже темно-коричневый цвет, совсем как у меня. И как у папа́. Глаза у Христа закрыты, а лицо такое беспомощное, что я просто диву даюсь: как кому-то удалось дорезаться простым ножом до того, что беспомощность превратилась вот в такую странную красоту?
Священник так поразился увиденному, что подарил рабу мешок с двумя тысячами рубинов и свободу в придачу.
Освобожденный раб раздробил рубины и прилепил каждый кусочек, каждый осколок на грудь и набедренную повязку статуи. Единственное, чего в шедевре не хватало, так это знака пролитой крови. В конце концов, у резчика были только смола, дерево и два ножа.
Разумеется, он отдал статуе свою кровь. Одарив умирающего Христа этим последним мазком, раб – или теперь правильнее будет называть его свободным человеком? – лег, свернулся клубком и умер.
Я еще раз пошла посмотреть на статую. До деревянного тела сквозь стеклянный ящик не достать, так что я просто прошептала:
– Представь, каково это: подарить дар столь великий, что готов за него умереть? Представь, как это: любить кого-то или что-то так сильно, что твой подарок тебя убьет?
Со мной отец драться не стал. У него голова кружилась после всего, что было.
– Ангел?
– Да, папа́?
– Я сдаюсь.
– Ты это про что, папа́? Ты можешь посидеть спокойно, а?
Я как раз метила ему в глаз каплями. Он сидел на нашем комковатом диване; раз отец у меня человек, придется влить в него все, что осталось.
– Я больше не якшаюсь с женщинами… ведьмами, феями, свечных дел мастерицами и, наверное, с самками омаров тоже.
– Тогда мы помрем с голоду, – логично заметила я. – А ну, сиди спокойно!
Пришлось подождать, пока бальзам впитается в один глаз, и тогда приниматься за другой. Потом вторая доза, потом третья.
– Ты будешь кормить нас обоих на зарплату свечницы.
– Долорес меня, в конце концов, уволит.
– О, нет, только не надо про Долорес! – отец аж взвизгнул, и глаза его налились огнем.
Флакон опустел.
Он заглянул в Шани, за покров ее милой внешности, и увидал великолепную душу. А еще – что она скучает по своему мертвому мужу, и что папа́ ей на самом деле не нужен.
Иногда, объяснил он мне, человек тебе достаточно дорог, чтобы взять и уйти от него, бросить.
Долорес (ф-фух, пронесло!) тоже была не для него, хотя душу имела одинокую, а не просто сволочную.
– Тереза? – сказал он.
Мы с ним сидели за столом, а вода из крана выкапывала нам маленькую утреннюю серенаду. Мы завтракали пропитанным медом хлебом и запивали его кофе, густым и сладким, как патока. Я кивнула в ответ: я слушала.
– Я не могу перестать любить твою маму. И не хочу переставать.
Схватил чашку с эспрессо и выхлебнул содержимое, как спиртное – словно
