закричал отец.
Мамины гранатовые глаза сияют во тьме. Она показывает мне осьминога, который проводил ее сквозь каверны и расселины морского дна – он умеет делать голову совершенно плоской, если надо куда-то пролезть.
– Тереза… – говорит мама́.
Обнимать ее – как обнимать водоворот, только вот утонуть не боишься. Она обрезала волосы коротко, на современный манер: все такое зазубренное и стоит дыбом. Длинные, говорит, путаются в кораллах. Мы обе хохочем над этим. Я кладу голову на ее мягкое, как губка, плечо. Дышать тут получается без проблем. Глаза у нее совсем алые, цвета страсти.
Я оставляю маму с папой наедине и отправляюсь играть в кегли с морскими звездами. Что-то светящееся поднимается из глубин, а с ним чувство, что я просыпаюсь и пробиваюсь обратно, к поверхности.
Нет, мне надо назад! Я забыла сказать мама́, что глаза у нее – цвета рубиновой крови на шедевре раба.
Мой отец-человек и я – часть часового механизма этого мира. Мы высаживаемся в самом сердце карнавала. Куда девалось несколько дней? Мимо протанцевала Шани, одетая почти ни во что. Она помахала нам и уплясала дальше – одна, но с улыбкой. Кружащиеся женщины в юбках на обручах, топочущие ногами барабанщики, ма-де-санту и пай-де-санту[36], которые помогают людям уйти в транс. Я и свой-то между тем стряхнуть не могла и помирала от желания еще раз увидеть багряные глаза матери. Блестки и стразы на костюмах заставляли меня изнывать от тоски и желания.
Что же, в этом-то и есть опасность любви? Теперь у меня больше нет снадобья для защиты, и я не могу обдирать с людей шкурку, как с фруктов, и изучать их гнилое нутро – и вот вам, пожалуйста, я уже любуюсь парнем, показывающим капоэйру. Это наши уличные бойцы, наши факиры: они скачут так, будто из воздуха для них спускаются невидимые лестницы. От этих прыжков с кувырками они превращаются в крутящиеся белые шутихи, забивают земную силу тяжести ногами, пока она не запросит пощады. Парень махался с другими, такими же, похожими на остроконечные звезды. Когда-то давным-давно рабы учили друг друга драться так, чтобы снаружи было похоже на танец… чтобы никто не разглядел кипящего у них внутри гнева.
Я как раз допивала сок маракуйи. Плод страсти… розовый и сладкий. Разве шалость не лучше любви? Я вытащила из кармана зеркальце и поймала луч. Он пронзил понравившегося мне парня, и тот рухнул наземь. Всякий раз, как он поворачивался, я кидалась в него вспышками света, и он валился в пыль. Да что такое на меня нашло? После матча я побежала к нему.
– Тебе не больно?
Он взялся рукой за бок и попробовал отряхнуть от пыли белые штаны. Звали его Жайме, и он мне улыбался: я решила, что сейчас умру – это ж надо какой добрый!
– Не самый лучший мой день, – сказал он, ухмыляясь.
Я уже собиралась возразить, что зато у меня день выдался хоть куда, но тут примчалась какая-то девица в золотом платье-трубе и схватила его за руку. Чуть не плакала, бедняжка, от страха, что вдруг он переломал себе чего-нибудь, когда падал.
– Моя
Пай-де-санту (
