посланника балы уже оказали важную услугу; оставалось лишь закрепить занятые позиции. В «карамзинском кругу» Дантеса теперь хорошо знали, с ним считались; и это притом, что по-русски француз не знал ни бельмеса, предпочитая с «ультрафешенеблями» общаться исключительно на родном языке, благо прекрасное образование «фешенеблей» позволяло им хорошо понимать собеседника и свободно разговаривать. Одним словом, в обществе француз стал душой общества и при этом никого не тяготил. За единственным исключением – поэта Пушкина.
Ещё с весны Александр Сергеевич стал замкнут и нервозен. Иногда, пристально глядя на жену сбоку, как бы на миг окаменевал, мучимый тягостными мыслями. Пушкин ревновал. Причём чрезвычайно болезненно. Лишь познавший муки ревности знает, какие страдания приносит эта несносная садистка. Справедливости ради следует заметить, что основания для ревности на самом деле были. Натали была слишком молода и неискушённа в таких деликатных вопросах, как неприкрытое ухаживание стороннего мужчины. Дантес же действовал нагло и самоуверенно, полагая, что ещё немного – и крепость падёт, как это обычно бывало с прочими замужними дамами.
Константин Данзас:
«И барон Геккерен, и усыновленный барон Дантес вели жизнь совершенно светскую – рассеянную. Часто посещали дома Пушкиных, Карамзиных, князя Вяземского. Но после одного из балов на минеральных водах, где были госпожа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина. Слухи эти долетели до самого Александра Сергеевича, который перестал принимать Дантеса» [33].
Пушкин всё видел и всё прекрасно понимал. Но эти чудовищные слухи сводили его с ума. Дантеса уже было не остановить. Будто нарочно, он старался появляться там, где находились Пушкины, преследуя чету, как некая зловещая тень. А так как Дантесу-Геккерену был хорошо известен круг друзей и знакомых поэта, быть «тенью» оказывалось не так уж и сложно.
Из письма Софьи Николаевны Карамзиной, 19 сентября 1836 года:
«…Среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес… Получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен… Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий…»[34]
Пушкин раздражён и даже растерян. По сути, он на грани истерики. Ведь нужно было быть просто слепцом, чтобы не замечать, как за его (его!) женой открыто волочится «какой-то шаромыжник» – то ли д’Антес, то ли Геккерн – чёрт бы их побрал, этих шельм!..
Его воротит
