обращался к Марии на английском, а она отвечала ему на среднешотландском диалекте, и они прекрасно понимали друг друга. Похоже, Мария чувствовала себя свободнее. Прежде она выглядела напряженной, теперь же изъяснялась «более изящно и приветливо». Она казалась естественной и непринужденной, словно руководствовалась только своими чувствами. Кроме того, Мария была более энергичной и высказывала свои мысли, а не говорила то, что написали для нее другие.
Это была первая самостоятельная королевская аудиенция Марии, а также первая публичная беседа после заключения Эдинбургского договора, ратификацию которого с этого момента она будет упорно отвергать. Спор по поводу договора превратится в столкновение характеров, которое станет легендой. Мария храбро приняла бой. Каждый раз, когда ее просили утвердить договор, она отвечала точно так же, как много лет назад ее мать отвечала Садлеру: «Я соглашусь с любым решением моего супруга, короля, ибо его воля – моя воля». Это была первая из целого ряда уловок, демонстрирующих, что в искусстве политического маневрирования Мария ни в чем не уступала Елизавете. Она прекрасно знала, что может рассчитывать на Франциска, который сам не станет ничего предпринимать.
Затем Мария сменила подход. Она сообщила Трокмортону неопровержимый факт, чтобы он передал это своей королеве. «Я, – сказала она, – самая близкая ее родственница, поскольку мы обе принадлежим к одному дому и роду; королева, моя добрая сестра, ведет происхождение от брата, а я от сестры».
Напомнив Елизавете об общем предке, Генрихе VII, Мария намекала на свои собственные династические права. «Я прошу ее судить меня так, как она судила бы себя, – продолжала Мария, – поскольку я уверена, что она не стала бы терпеть обращение и непослушание своих подданных, подобные тем, которые, как ей известно, проявили ко мне мои».
Мария призывала к дружбе и «миру» между двумя королевами на основе родственных связей: «Мы одной крови, из одной страны, с одного острова». Это станет постоянным рефреном англо-шотландской дипломатии после возвращения Марии в Шотландию.
И наконец, она дала обещание: «Со своей стороны я во всех своих деяниях буду желать ей добра, ожидая того же самого от нее, и мы сможем состязаться, кто из нас проявит большую доброту к другой». Ее предложение было изящным и в то же время не лишенным иронии, если учитывать, что прошло всего шесть недель после того, как за ее спиной Сесил заключил Эдинбургский договор с мятежниками.
Мария обретала почву под ногами. Трокмортон не добился ратификации договора, но его обманули с таким изяществом, что он, похоже, этого не заметил. В конечном счете он был вынужден сообщить, что «несомненно, королева Шотландии… держит себя так благородно, благоразумно и осмотрительно, что я не могу не опасаться ее успехов». Возможно, в конечном счете ее обаяние было опаснее, чем династическая угроза, которую она воплощала. Если бы, игриво размышлял он, «одна из этих двух королев Британских
