спокойно могли бы разъехаться автомобили, он смотрел на забитую деревянными лодками мутную гнилую реку, уже тогда пропахшую гнильем и отбросами, но все же несравнимо чистую в отличие от сегодняшнего, как говори, ее состояния, на огромный залив, седой в знойном мареве, на рейде которого в любой день стояли десятки судов, сидел вечерами в кафе, где еще умели варить настоящее кофе, словно в Мадриде или Париже, стараясь угодить японским начальникам. И нисколько не удивлялся, когда мимо по булыжной мостовой проезжал какой-нибудь старый кабриолет, из которого выглядывала летняя шляпа с вуалью. Дедушка ничего не рассказывал о своих любовных приключениях, словно не хотел, чтобы внуки когда-то услышали вдруг, что у них могут быть родственники на Филиппинах, хотя ты догадываешься, что так и было. Он чувствовал себя там настоящим аристократом, человеком из Гиндзы, сошедшим к аборигенам в трущобе мира, и это чувство доставляло ему удовольствие. В разгар жары, окутывавшей остров в июне, они уезжали в горы компанией сослуживцев и купались в огромном озере, оставшемся на месте вулкана, и отдыхали в местных деревнях. Он вспоминал небольшие храмы, разбросанные повсюду, местные собирались там чуть ли не каждый вечер, поскольку у католиков почти каждый день считался каким-то праздником в честь святого. Он слушал их нестройное пение, совсем непохожее на молитвы наших священников. Он смотрел на лицо, склоненное к нему в каждом храме, всюду одно и то же, Дева Мария с ребенком в синей накидке в руках, но он уже ее видел дома, но не в христианских церквях. Она была столь привычна и естественна в своей простоте, что он без труда узнавал в ней матушку Кэннон, приспособленную европейцами для нужд маленьких филиппинцев. Он заходил в их церкви, темные, с узкими окнами, не знавшие полного света, и подолгу стоял перед ней, не произнося ни молитвы, ни песен, и даже мысли тогда не текли в его голове, словно исчезнув под взглядом неподвижных мраморных глаз.
Когда он вернулся из плена, разумеется, все уже было кончено. Дома на Окинаве не существовало, как и родителей, все, что еще оставалось у них, погибло в огне. Кто-то из знакомых в послевоенной администрации помог ему устроиться в министерство, рекомендовав там, как опытного инженера, но из всех предложенных ему назначений он предпочел перебраться на службу чиновником почты в Кобе, и так там и остался. Ночами он бредил, и бабушка будила его, когда его вопли делались невыносимыми. Так что твой отец знал о войне из его сонных криков больше, чем дедушка мог рассказать. Ты помнишь, как он еще приезжал к вам в Токио по выходным, седой и сутулый, словно большой таракан, по праздникам, на дни рождения твой и младшего брата, и сидя за столом, долго и мучительно развязывал туго перетянутый узел дорожного платка фуросики трясущимися руками, откуда вместе со сладостями доставал старые потрепанные альбомы с военными фотографиями, рассказывая и рассказывая.
Ты жил в одной комнате со старшим братом. Помнится, тебя раздражало, что приходилось делить
