ее заслуга – та, что ее здесь терпят.
А может быть, его отталкивал и их физический контраст. Мышь, несмотря на хрупкость, была очень женственна: длинноногая, небольшие упругие груди красивой формы… Она сидела напротив Дэвида, опираясь рукой о землю, подогнув ноги. Дэвид в те моменты, когда знал, что взгляд его не будет перехвачен, смотрел на ее обнаженное тело, следя за каждым движением: она поворачивалась, передавая что-нибудь то одному, то другому. Говорили о вещах вполне тривиальных, и тут снова призрак супружеской неверности возник где-то на задворках сознания: не то чтобы Дэвид всерьез задумался об актуальности этой проблемы, но если бы он не был женат, если бы Бет… то есть если бы у Бет отсутствовали некоторые неприятные черточки, если бы она порой проявляла большую чуткость по отношению к нему, не была бы иногда слишком приземленно-практичной… черточки, которые эта привлекательная, такая искренняя и так невозмутимо владеющая ситуацией молодая женщина была бы просто неспособна выказать, а уж тем более ими злоупотреблять – для этого она была слишком умна и интеллигентна (Дэвид успел разглядеть в ней нечто такое, к чему сам стремился в своей работе: независимость суждений и в то же время сдержанность)… Бет вовсе не утратила для него привлекательности, его возбуждала сама мысль о возможности, после Котминэ, провести отпуск во Франции с нею вдвоем, без детей (к тому же теперь, когда Бет молчаливо согласилась снова стать матерью и они оба так хотели третьего ребенка – сына!)… просто соблазн уж очень велик… Конечно, он мог бы, если бы не был самим собой, но раз уж такая возможность могла возникнуть… то есть, вернее, такая возможность не могла возникнуть… скорее – вероятность, да и то где-то в безопасном далеке.
Кожа девушки отсвечивала бронзой там, где на нее падали солнечные лучи, в тени цвет ее тускнел, зато она казалась мягче и нежнее. Нежные соски, изящная линия подмышек, густые завитки волос на лобке. Зажившая царапина на большом пальце ноги. Медленно просыхают небрежно распустившиеся, чуть спутанные пшеничные волосы; и эта хрупкость, изящество итальянского кватроченто; одежда, которую она носила, длинные платья, юбки – все это только вводило в заблуждение, скрывая ее чувственную привлекательность. Она сидела боком, обратив лицо к озеру, чистила яблоко; обернулась – передала четвертушку Бресли, другую протянула Дэвиду. Жест безукоризненной чистоты – но как волнует!
Для Генри наступило время сиесты. Уродка встала и опустила спинку шезлонга. Потом сама опустилась на колени рядом со стариком и принялась нашептывать что-то ему на ухо. Он обнял ее за талию, медленно провел рукой по спине до плеча и притянул девушку к себе, а она склонилась к нему и легонько коснулась губами его губ. Он шлепнул ее по голой попке, сложил руки на животе, а Уродка тщательно прикрыла ему лоб и глаза темно-красным носовым платком. Четко очерченный рот, розовый нос картошкой. Уродка постояла с минуту, глядя на старого художника, потом обернулась к Дэвиду
