вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежа. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: “Голубчик, ударь его головкой по ложу…” Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать»[36].
Американский литературовед Саймон Карлинский написал статью о том, что Чехов был первым писателем в русской литературе, который поставил в своем творчестве экологическую проблему в современном ее понимании[37]. Проблема взаимодействия человека и окружающей среды отражена, как показал Карлинский, в некоторых произведениях Чехова, начиная с 1887 года, с рассказа «Свирель». В них показано, какой ущерб наносит своими бездумными поступками человек природе и как в свою очередь ухудшение климата, понижение уровня воды в водоемах, исчезновение некоторых видов рыб и птиц, обеднение лесов сказывается на состоянии здоровья человека. В рассказе «Свирель» экологическими прозрениями наделен сельский пастух Лука Бедный. В пьесе «Дядя Ваня» в еще большей степени, чем в «Лешем», представлена тема бессмысленно истребляемых лесов. Экологические идеи, наиболее отчетливо прозвучавшие в трех названных произведениях, встречаются в той или иной форме и в других произведениях писателя.
Трудно согласиться с исследователями Г.А. Бялым и Г.П. Бердниковым[38], которые рассматривали рассказы Чехова «Агафья», «Счастье», «Свирель», «Художество», «Егерь» как цикл «Записок охотника», продолжающих тургеневскую традицию. Упомянутые рассказы Чехова не составляют то жанровое единство, которое выражает определенную концепцию видения мира. Чехов даже больше, чем его современники, способствовал распаду этого жанрового единства. Изменение мироощущения вело в конце XIX в. к разрушению жанра.
Итак, можно констатировать, что охотничий рассказ из низин, задворков литературы выдвинулся в центр благодаря таланту таких писателей, как Аксаков и Тургенев. Подхваченный и растиражированный литераторами-дилетантами, стремившимися законсервировать жанр, он снова отошел к периферии, стал предметом пародии и превратился в свою противоположность – антиохотничий рассказ – в период смены этико-эстетической парадигмы в литературе конца XIX в.
Логично было бы на этом завершить рассмотрение жанра охотничьего рассказа XIX в., однако элегические раздумья одного из последних певцов «дворянских гнезд», с которыми он был связан вековыми узами, смутные предчувствия «окаянных дней», лишивших его крова, того основательного дома, глядевшего «впадинами глаз» из-под «огромной шапки» соломенной крыши, не позволяют нам поставить
