своей амнезии или симулировать невыносимые приступы головной боли, какая была у него раньше. Но имелась одна проблема: на гражданке Марк собирался плотно заняться историей, закончить свои записи о войне, издать их, а потом приняться за изучение быта и нравов германских племен в тех местах, куда еще не добрались римляне. Последнее было, конечно, не совсем историей, а скорее этнографией, но сути это не меняло: больной на голову историк-этнограф с амнезией – звучит как оксюморон. Марк прекрасно понимал, что с таким диагнозом его всерьез никто воспринимать не станет, свою болезнь и амнезию нужно скрывать как можно тщательнее, а значит, увольняться из армии по состоянию здоровья никак нельзя. Да и кто ему поверит, ведь после ранения три года как-то прослужил, разыгрывать комедию, притворяться больным – нет, он не хотел, да и таланта не было. Он даже стал завидовать тем солдатам, которые смогли во время бунта добиться увольнения из армии не после двадцати лет, а после шестнадцати.
Досрочное расторжение контракта – это же ни земельного участка, ни пособия, а три месячных оклада и гуляй. История и этнография никакого дохода приносить не будет, наоборот, занятия эти очень затратные, а как жить без имения, которое хоть как-то сможет прокормить? Но встреча и роман с Фелицией натолкнули его на одну мысль – а что, если открыть ресторан или выкупить уже готовый. На это денег должно хватить. Фелиция будет заведовать рестораном, он – писать, ездить в экспедиции.
Но вторую половину своего плана он пока не стал озвучивать, ну, чтобы женщина не обольщалась. Марк чувствовал, что ей хочется постоянного мужчину и, может быть, даже замуж. В роли мужа Марк представлял себя пока еще довольно смутно. В конце концов, для серьезного занятия историей надо остепениться, обрести покой и свободное время. Ему показалось, что Фелиция поняла больше, чем он предполагал, но ничем себя не выдала.
Марк старался как можно меньше общаться с солдатами, чтобы не выдать амнезию. Его холодность, конечно, не оставалась без внимания, и многие шутили, мол, а наш-то возмужал после ранения, но некоторые обижались – зазнался. Однако Марк держал дистанцию, благо его спасало, что последние три года он помнил и было о чем поговорить у вечернего костра в теплой компании. Но все равно он ощущал себя внутри некой оболочки, пусть и ставшей заметно тоньше, но по-прежнему приглушавшей краски и звуки мира, его чувства. Живу – будто трахаюсь в презервативе. Он догадывался, что мир звонче и ярче, а чувства острее, где-то там в глубине жили воспоминания об этих ощущениях, но вынуть он их не мог, как не мог вспомнить свои детство и юность. Заглянув в госпитале в вещмешок, Марк среди своих записок о бунтах и войне обнаружил несколько фрагментов и о себе.
«Сначала к отцу – чужаку в городе – относились настороженно, и никто не спешил заводить знакомства с ним. По первости он общался в основном с заезжими купцами, пил с ними вино в портовых ресторанчиках, пристрастился к борделям. Но местные со временем, поняв, что чужак вполне адекватен, стали захаживать к нему, сначала такие же, как и он, арендаторы, по делам, ну а потом уже просто пообщаться с человеком, несмотря на возраст, многое повидавшим и многое знавшим.
