слуха, а до взора.
Угораздило её припереться в самый неподходящий момент, когда мы с Костей лежали на диване и целовались взасос».
***
Лена отбросила от себя тетрадку, почувствовав, как от негодования загораются не только щеки, но даже уши.
Она была разгневанна, разочарованна смущена.
Зачерпнув горстями воду, плеснула в лицо.
Какая мерзость! Гадость! Гадость!
До сих пор автор денвника был ей симпатичен. «Герой нашего времени». Ну, недопонятый, не любимый роднёй, пресыщенный хладнокровной возлюбленной. Бывает. Имеющий, судя по всему, наркозависимость – плохой, очень плохой, категорически не одобряемый Леной поступок. Но удобоваримый. Проглотить который с грехом пополам, можно.
Но «целоваться с Костей», кем бы он, этот Костя, не был? Это уж слишком!
Лена чувствовала себя так, словно это она сама вошла в комнату, застав парней за худшим из всех видов разврата – мужеложство. Фу! «Голубой король»! Звучит почти красиво. На деле же отдает какашкой.
Лена потёрла виски, лоб, глаза. Что это она так разгорячилась? Ей-то, спрашивается, какое дело до интимных радостей неизвестного страдальца в далёком прошлом?
Но ничего поделать с собой она не могла. Злилась, и все.
Сходное чувство испытываешь, читая роман и симпатизируя главному герою. А потом он начинает творить глупости, отбивая всякое желание следить за его перипетиями.
В отличие от романа, дневник повествовал о реальных событиях. И от этого на душе становилось как-то неуютно и смутно.
И хотелось знать, что там было дальше с этим придурком.
В тетради ещё было много листов.
***
«Мы с Костей лежали на диване и взасос целовались. Я не слышал, как Лена вошла. Костя, наверное, тоже.
Картина была просто великолепная: я лежу на подушке. Костя, разгоряченный и мокрый, на мне.
«Мы жадно лобзаем друг друга».
Не берусь представить, что чувствовала Лена в этот светлый миг.
Что чувствовал я, тоже описывать не хочу. Это как во сне, в котором все одеты, а ты почему-то нагишом. Нюансов ощущений множество, но все сводятся к одному: нелепо и стыдно.
Итак, я смотрел на неё.
Выражение моего лица, слава тебе господи, я не видел, а Костя сделался нелепым и невменяемым – наполовину разъярен, до смерти перепуган.
Ещё бы! Праведник. Глава комсомола. Надежда института. Любимец публики и вдруг мужеложец! В этой роли мне-то хреново. А ведь мне паршивой овцой в стаде быть не привыкать.
Я бы здорово посмеялся над ситуацией, если бы не Лена.
У неё было такое лицо…
Она, наверное, ни о чем подобном даже и не читала, не слышала. А не то, что вообразить рядом с собой могла.
Бедная моя девочка.
Если бы я мог, я бы в тот момент с радостью куда-нибудь провалился.
Но проваливаться было некуда. Да и невозможно. Надо было как-то выравнивать ситуацию. А как, черт возьми?
Что
