полностью игнорируют часто намного более поразительные трансформации в структурах и функциях государственных организаций, таких как армия и администрация, и в отношениях между государством и социальными классами. Это означает, что они снова упускают из виду определение характерных политико-институциональных изменений, которые отличают революции от нереволюционных способов развития стран.
Тот или иной разрыв между теорией и историей, таким образом, есть бич и марксистских исследований, и современных академических социальных теорий революции. Время от времени существование этого разрыва отмечают, в особенности историки. Некоторые из них жалуются на неясность современных теорий революции в социальных науках[87]. Другие отстаивают непригодность марксистских понятий или объяснений для всех случаев, которые они пытались анализировать[88]. К сожалению, разочарованные историки часто приходят к заключению, что их дисциплине вообще следует избегать теорий социальных наук[89]. Вместо этого они отстаивают анализ революций – одной за другой, каждый в своих собственных аналитических категориях или в терминах языка акторов революции того места и времени, когда и где она происходила. На практике ни один из таких релятивистских подходов не является возможным, поскольку историки всегда должны полагаться, по крайней мере неявно, на теоретические идеи и компаративистские точки отсчета[90]. Но разрыв в коммуникации между историками и регионоведами, с одной стороны, и социальными теоретиками – с другой, всегда существует. В той степени, в какой он существует (а до определенной степени он существует всегда), он только умножает количество якобы общих теорий революции (или о революции), которые реально не проясняют исторически произошедшие революции, и увеличивает количество специальных исследований конкретных кейсов, в которых неосознанно используются более общие принципы анализа и объяснения. Однако, чтобы преодолеть этот разрыв, недостаточно презрительно отзываться о нем с позиции над схваткой. Единственно эффективным противоядием скорее является реальная разработка таких объяснений революций, которые проливают свет на действительно общие паттерны причин и следствий, при этом не игнорируя и не абстрагируясь тотально от тех аспектов, которые специфичны для каждой из революций и ее контекста.
К счастью, существует метод, способный помочь в разработке таких объяснений революций, которые будут одновременно обобщать различные случаи и оставаться исторически чувствительными. Социальные революции как таковые можно рассматривать как теоретический объект; требование формулировать объяснительные гипотезы только относительно категорий, представленных в большом количестве примеров, не является неизбежным. Теоретикам нет нужды ограничиваться исключительно применением общих концептов к отдельным случаям. Чтобы
См., напр.: Stone, “Theories of Revolution”; Zagorin, “Theories in Contemporary Historiography”.
См., напр.: Alfred Cobban, The Social Interpretation of the French Revolution (Cambridge: Cambridge University Press, 1964); J. H. Hexter, Reappraisals in History (New York: Harper & Row, 1963).
К этому аргументу обычно прибегают историки, такие как Коббан и Хекстер, которые критикуют марксистский категориальный аппарат и соответствующие интерпретации конкретных революций.
Этот аргумент получил развитие в: E. H. Carr, What is History? (New York: Vintage Books, 1961).
