лицо бродяги и не стал больше пререкаться с милиционером.
– Значит так, – сказал милиционер, – берёте носилки и относите труп в «скорую», после свободны.
– Ты не ввязывайся, – просветил Караваева неожиданный напарник по пути за носилками, – у мента этого погоняло «Пиночет». Зверюга! Подлечит дубинкой по почкам, будешь потом ссать кровью. Молчи и со всем соглашайся.
Они принесли носилки, положили их рядом с телом и немного замешкались.
– Вы чё, не пили сегодня? – заорал молодой милиционер. – Грузите, грузите – он уже пованивать стал.
– Сейчас, сейчас, начальник, – засуетился бродяга. Он перекрестился, нагнулся, закрыл глаза покойнику и скомандовал:
– Бери за ноги, я ― за голову.
Они погрузили тяжёлое, влажное и деревенеющее тело на носилки, подняли их и тут старший милиционер, наблюдавший за ними, указал на Караваева дубинкой.
– А ты, премьер-министр, после ко мне.
Караваев покорно кивнул ему головой. Они с бродягой отнесли носилки с телом в машину и тот, сорвав с шеи покойника крестик, сказал смущённо:
– Ему он уже не нужен. А нам, брат, с тобой лучше смыться, пока Пиночет нас не видит.
Караваева не нужно было уговаривать. Они бегом вклинились в толпу, быстро смешались с разномастной публикой и довольно скоро потеряли друг друга из вида.
Караваев пробился на обочину в надежде найти место поспокойнее и перекурить, но тут очередной проситель с редкими волосенками на лысом черепе, прилипшими к подживающим коростам, со страшным лицом в кровоподтёках и безобразно проломленным носом, схватил его за руку. Придвинувшись к нему близко, обдав запахом давно немытого тела и дичайшего перегара, он прохрипел:
– Подай, браток, человеку на льдине, на пропой ещё живой души.
Караваев высвободил руку и хотел уже сменить место, чтобы отделаться от попрошайки, но что-то его остановило. Он стал вглядываться в это обезображенное лицо, а тот опять стал говорить, глядя в его лицо застывшим и бессмысленным взглядом:
– Не пожалей копеечки, браток, на пропой ещё живой души. Льдину оторвало – беда! Дрейфую. До берега далеко, до людей ещё дальше. Страшно, браток, холодно, голодно. Все погибли, а я дрейфую… дай копеечку на пропой живой души…
«Голос!» – осенило Караваева. Человек говорил голосом до боли ему знакомым. Голосом, который нельзя было спутать ни с каким другим, только хрипотцы и надломленности добавилось в этот своеобразный голос. Это был голос добрейшей души человека Лёши Лысенко, его соседа по лестничной площадке, с которым он много лет был в дружеских отношениях.
«Такого и мать родная сейчас не узнала бы», – подумал он, продолжая разглядывать оборванца, пытаясь найти в этом лице хоть какое-то сходство с Алексеем Лысенко. Но единственное, что кроме голоса напоминало соседа – это крепкий, ещё не потерявший формы крепкий торс.
А мужчина топтался на месте и продолжал монотонно бормотать. Кажется, он позабыл о Караваеве, а обращался теперь к какому-то невидимому
