Раймонда Паулса. Он писал песни и на латышском, и на русском языке, но по содержанию все они были на сто процентов советскими – создавали приподнятое настроение, острых тем не поднимали. К ним вполне мог быть применен известный девиз: «Нам песня строить и жить помогает». Именно поэтому Р. Паулс так быстро приобрел всесоюзную известность, а его пластинки стали выпускать огромными тиражами. Русская молодежь рассматривала его песни как местную попсу и петь их особо не пела. Во всяком случае, в своем окружении я этого никогда не слышал.
Западная эстрада совсем не исчезла, но отошла в наших увлечениях на второй план. Запомнить слова и пропеть битловскую «Girls» нам еще с грехом пополам удавалось, но на более широкий репертуар знаний английского языка не хватало.
Пели мы в нашей компании и современные, и старые советские, и русские народные песни. Например, во время поездки на электричке из Риги в Юрмалу могли спеть под гитару известную песню «Самоцветов» «Строим БАМ», в которой был такой забойный припев:
Рельсы упрямо режут тайгу,
Дерзко и прямо, в зной и пургу
Веселей, ребята, выпало нам
Строить путь железный, а короче – БАМ.
Пели искренне, красиво и громко. Никто из находившихся в вагоне пассажиров против исполнения таких патриотических песен не возражал.
Могли спеть в электричке и песни по заказу пассажиров. Обычно это было нечто вроде «Миленький ты мой» или «Гренада».
Иногда нам заказывали спеть песни на латышском языке. Я знал на латышском только песни разухабистого содержания, вроде «Никому, никому не скажу, где я сегодня заночую» или «Выпьем по стаканчику, пока мы молоды».
Этим веселым песням меня научила подружка Агита с филологического факультета. Еще она водила меня по латышским театрам. В театре А. Упита (это тот, что находился в помещениях отобранного у русской общины Второго купеческого театра) мне очень понравилась пьеса Рудольфа Блауманиса «Дни портных в Силмачах».
Современную постановку в театре «Дайлес» «Мотоцикл» П. Петерсона я при всей моей любви к Мельпомене воспринять не мог. Это были жалкие потуги перенести западный модернизм на советскую почву. Агита долго рассказывала мне после просмотра этой пьесы о трудностях поиска словесных форм на латышском языке. Спорить с филологиней на эту тему мне было не с руки, как, впрочем, и с любыми другими женщинами, которые хотят утвердиться в интеллектуальном плане над мужчинами. Своим родителям Агита меня не показывала из-за того, что я был русским – они были из «творческой» латышской среды. На общем фоне дружной советской жизни это было для меня достаточно странным.
Однажды Агита пришла и объявила, что на следующей неделе навсегда уезжает с родителями жить к родственникам в Австралию. Я обиделся за то, что она ничего не сказала мне раньше, но пожелал счастливого пути. После этого интегрировать меня в латышское общество уже больше никто не пробовал.
Теперь немного
