бывшие с нами, все эти люди впервые с тех пор, как мы вышли из Сонборга, напились до пьяна и устроили настоящую горячую разнузданную оргию…
Бешеные танцы под барабаны и дудки, вокруг костров. Хмельные песни, которые они орут во всё горло…
Я не стала мешать им. Я понимала. И понимала, что если не это, если не вино, мёд и брага и, ставшие вдруг доступными, мимолётные ласки, не выдержать было то, на что я привела их сюда.
Я могла выдержать. Я должна. А они все слабее меня одной. Я веду их. Я ЗНАЮ, что делать, как делать и для чего. И даже то, как они грешат сейчас – это я тоже возьму на себя.
Им страшно. Мне уже нет. Я отбоялась в те, последние дни и ночи в Сонборге, когда собиралась сюда, предчувствуя смерть.
Когда отдалась Бояну.
Когда встала с его постели, оставив его, задремавшего, утомлённого впервые пережитыми восторгами страсти. Никогда не забуду его милого лица в тот миг, его спокойных век, тихих рук и губ…
Когда в последний раз обняла Сигурда… В последний раз посмотрела в его громадные синие глаза-целое небо. Как ныло моё сердце, не ныло, вопило, ревело зверем, какого труда мне стоило оторваться от него, уйти, не позволить рёву этому вырваться из моей груди и ворваться в его грудь, чтобы взорвать и ему сердце. Или не отпустить меня. Он не позволил бы мне уйти, если бы предполагал то, что ЗНАЛА я, когда уходила…
Но кто тогда сделал бы то, что могу сделать только я? Я не могу дать тебе наследников, мой конунг, но я спасу страну, которую ты создаёшь…
Лёжа по ночам в постели, я слышу барабаны, под которые танцуют мои воины, я слышу их крики хмельной «радости» и даже звуки любви. Это всё не пугает, а скорее радует меня, значит, они живы… и завтра встанут и пойдут делать то, для чего привели нас всех сюда норны…
Мы садились есть по вечерам и утрам все вместе, вначале под навесом, а с приходом холодов в большом шатре, где и ночевали несколько десятков воинов.
Это стали и своего рода поверки, все ли живы и здоровы, мы все видели друг друга. И знак единения. Мы все были вместе. Все в одном шатре. И когда впервые, вечером после той деревни, ратники взялись напиваться, Торвард хотел было не позволить им, я сама остановила его, тронув за руку, качнула головой.
Так и было. Она посмотрела на меня, будто говоря: «Оставь их».
А когда, позднее, мы пришли в нашу палатку спать, объяснила, почему сделала так, почему разрешила бражничать и безобразить.
– Но ты сама…
– Я могу выдержать всё, они – нет. И не должны. Я должна, я – дроттнинг. Они под моей рукой. Они делают то, что велю я. Но они люди и им страшно. Они молоды и хотят жить, – ответила моя дроттнинг, бледная, похудевшая в эти недели так, что обозначились скулы, а глаза глядели огромными, чёрно-синими, хотя всегда были светлы как весеннее небо, но не теперь.
– А тебе не страшно? – спросил я.
Женщина же она. Не боялась у стен Норборна, по земле которого теперь носится Смерть, а мы пытаемся поймать и остановить.
Но
