спине, то ли сожалея об утраченной верёвочке.
Когда их глаза встретились, увидел в них Серёгин поиск поддержки, необходимость высказаться.
– И, понимаешь, я ведь собственными руками к сватье-то, значит, чёрта чуть не привела. Это наказание нам, – старуха снова уставилась на Сергея, но теперь её взгляд был более оценивающий, – за внучку нашу… – она чуть понизила голос, словно собиралась доверить какую-то тайну, и снова замолчала, сомневаясь, говорить её Серёге или нет, да какой он ей Серёга, она ведь и имени его не знает, и знакомы-то они с полчаса, и видятся впервые. Первый, а, возможно, и последний раз.
Это так Серёгин рассуждал, а что происходило в голове старухи? Но она всё ж решилась.
– Не, вообще-то Алёнка девка хорошая была – умница, красавица… работящая такая, это, стало быть, когда дома-то жила. Но на беду грамоте её родитель обучить вздумал. Все на покос, а она книжки читает, ещё какую работу мать ей задаст, а она уже устала. Нелёгкая это работа книжки-то, значит, читать, – старуха снова оценивающе оглядела Серёгина. – Ну а как эти-то пришли, в кансамол её приняли, – в её лице сейчас сожаление и неподдельная любовь к внучке сменились откровенной ненавистью, – опушилась она уже к тому времени, заневестилась, парни чаще под окнами на гармошке играть стали, а она, дурёха, в город уехала, по культурной части специалистом стала. В клубе она там самодеятельностью руководила, – бабка – вот чего Серёгин никак не ожидал – вполголоса выругалась и злобно плюнула. – Комиссар какой-то у неё там, в городе, появился, потом уехал, потом ещё кто-то. Как я плакала тогда… потом с художником клубным жила, потом с милиционером, в общем, пошла девка по рукам… Раз приходит начальство в клуб-то, а она пьяная на столе-то этом, где в шары играют, значит, спит в самом, значит, срамном виде, а на брюхе-то у неё ниже пупа, – бабка неожиданно довольно резким движением хлопнула себя по этому месту, – этот, значит, ихний, Ленин нарисован – срамота! – и до того почтенная старушка вновь плюнула, как заправский сиделец. – Ну, художника нашли быстро, все они там спали – это у них собрание ячейки называется. И ведь как хитро нарисовал, где пуп у неё – там у него звезда, ну, на кепке, стало быть. Ну, а там где, – старуха на секунду замялась, подбирая слово, – там, где у Ленина ихнего борода, там, значит, у Алёнки настоящая шерсть начинается. И ведь как, паршивец, нарисовал, смывать всяко пробовали – не получается… Вот так, мил человек, не уберегли мы внучку, не уберегли… Люди говорят, что до обеда их, ну, с художником-то этим, будь он не ладен, ещё видели, водили их по следствиям там разным, а потом… уже всё, наверное, – старуха помолчала, а затем добавила, – страшно жить стало, страшно, люди страшнее чертей порой оказываются…
После этих слов тётя Шура словно зависла. Серёгин долго не решался её тревожить, шагал за телегой, рассуждал о жизни, не забывая, какой сейчас на дворе
