прибери, ― толкнул его в бок Вадим. ― Давай вместе пойдём завтра. Встретимся в два у парадной. А, сосед?
– Добро, ― Ерошкин вытащил пачку «Мальборо», ― кури фирму. А ты присох до Таньки. Сияешь, как новенький пятак.
– Все замечают, кроме неё, ― рассмеялся Вадим.
На следующий день Ерошкин и Вадим встретились, как и договаривались у подъезда дома, в котором жили. Вадим был в новом костюме, в белоснежной рубашке с букетом цветов и подарком в пакете ― это была красивая керамическая ваза. Поздоровавшись с Ерошкиным, он весело проговорил:
– Ну, пошли, что ли, братан?
Но Ерошкин повёл себя как-то странно: стал отводить глаза в сторону, топтаться на месте и Вадим спросил его, рассмеявшись:
– Ты чё, в натуре, живот болит?
Ерошкин, промычав что-то нечленораздельное, прокашлялся и, глядя, в сторону сказал:
– Короче, Вадька. Тут, такая лабуда, вышла… мать Каретниковой закатила Тане скандал, мол, день рождения будет только без тебя, мол, хулиганов нам ещё дома не хватало. Таня плакала, умоляла, но та упёрлась. Ну, сам понимаешь, ― против предков не попрёшь. Она мне позвонила, попросила сказать тебе… ну, вот как-то так. Да ты не переживай, родители совки старые ― они не рубят. К тому же, ты знаешь, маманя у ней важная шишка ― директор музыкальной школы, папаня полковник ― ентилигенция, они ж с выпендроном все.
Вадим выслушал Ерошкина, мертвея лицом, глядя на друга расширившимися глазами.
Ерошкин толкнул его в плечо.
– Ты чего, Вадька? Не переживай. Давай по пиву? Я могу тоже не пойти, хочешь? Сходим к пацанам в подвал.
Вздрогнув, Вадим стал приходить себя. Голосом, не предвещающим ничего хорошего, он, сопя, сказал:
– Не переживать говоришь?
Полетел в канаву букет, Вадим закричал с надрывом:
– А я и не переживаю! Не переживаю. Я никогда не пе-ре-жи-ваю.
Трясущимися руками он достал из пакета вазу, и грохнул ею о фонарный столб.
– Не переживаю,― повторил он и побежал.
– Вадька! ― крикнул ему вслед Ерошкин, но Вадим бежал, не оглядываясь.
Остановила его рослый парень, схватив его за руку, с шутливым возгласом:
– Тпру, сивый. Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее. Ты куда летишь, станичник?
Вадим попытался вырваться, но парень держал его крепко, говоря:
– Кто обидел? Говори, рога обломаем.
Вадим отводил глаза, в которых ещё не просохли слёзы.
– Пусти, Гришаня. Я сам себя обидел.
Гриша разжал руку, усмехнулся.
– Любовь-морковь? Да мне Ерохин уже всё рассказал. Брось. Знаешь, сколько их у тебя будет.
– Такой не будет, ― хмуро ответил Вадим, добавляя, ― а Ерохе я рожу брехливую разобью.
– Тю! ― рассмеялся Гриша. ― Будет, будет. Куда ты денешься? А Ерохе я уже «леща» отвесил за базар не по делу. Пошли лечиться к Тимохе «косому», у него предки уехали в станицу.
В квартире Тимохи «косого» стоял дым
