летает из-под ног. Вот твоё небо. Иди, беги, лети… Эта жизнь – чужая и лишняя для тех, у кого, наконец, выросли крылья. Они унесут в запредельное. Там новая жизнь. Там новый рай.
«Она заигралась», – мысли Николая твёрдые, как кирпичи. Он кладёт кирпич на кирпич, строит здание из туги душевной. В этом призрачном доме нет окон, нет дверей. Вместо них – боль и сожаление. Сотканная из мыслей и предназначенная для мыслей лачуга покоится на фундаменте одиночества. Внутри этой странной гостиницы тихо, только слышны его шаги: он бродит днями, ночами, не знает, где выход, не видит, где утро. Здесь можно делать одно – слагать саги из мыслей о Наде, которая…
…превратила себя в рабу безумной идеи. Три шестёрки! О, три шестёрки… Кто столько не думает о вас, как моя Надя. Она целый день – с тремя шестёрками в голове!
Сарказм подпитывает построение мыслей.
У неё не два глаза, у неё три шестёрки. Извилины её мозга переполнены тремя шестёрками. Она отказалась от паспорта, от СНИЛС, от пенсии.
В голове пенсионера-журналиста Николая Мазанцева щёлкают клавиши компьютерной клавиатуры, прыгают по буквам пальцы. На воображаемом мониторе складывается текст информационной справки:
«Надежда Ивановна Мазанцева, в девичестве Горюнова. В прошлом – воспитательница детсада. Автор получившего признание букваря. Заместитель министра образования. Кандидатура Мазанцевой рассматривалась на должность министра. Но Надежда Ивановна написала заявление об увольнении по собственному желанию. Причиной тому послужили соображения. («Какие?» – «Ре-ли-ги-оз-ные».– «Какие-какие?»). В настоящее время несостоявшийся министр образования – уборщица».
Текст обрывается.
Приписка от руки нервным почерком: «И уже забыли, что она, кто она, и зачем была там, и зачем тут…»
Он покусывает сигарету на крыльце дома. Слышны шаги.
Близкий шелест. Близкое дыхание. Шелест и дыхание выплёскивают в палисадник грязную воду из ведра.
Земля чавкает мыслями той, чьи руки опрокинули ведро. «Вот так же будет чавкать земля, поглощая, наконец, нашу охладевшую к жизни плоть…»
Женщина бросает взгляд на приспособленную под пепельницу консервную банку в руках мужа. Хмурится. Уходит в дом.
Он знает, что она сердится на его курево.
Однако, её требовательность ему по душе. Это если честно. Потому что ему по душе она, Надя. Это если совсем честно.
Тут мыслеформы из желчи съёживаются, их прогоняет нечто чистое, прозрачное. Оно журчит, плещет, нежит. Вот так в жарком лесу случается радость от встречи с зябкостью. Родник воспоминаний звенит и заполняет Николая от пяток до макушки. Николай переполнен этой сочной, льдистой, вкусной негой счастья из прошлого, из настоящего, из будущего.
Нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Есть одно – то, что есть, всегда есть.
Ему многое по душе в ней. И даже её предрассветные вскакивания, обливания холодной водой… По утрам Николай сквозь сон слышит, как она на цыпочках идёт в ванную. Ему слышно, как в ванной включают, выключают воду, и как Надя много раз говорит: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Сейчас он снова уснёт. А она – нет. У неё – бдения под иконами в полутёмной комнате. Но…
Родник пересыхает, воспоминания умирают под напором вернувшейся горечи.
… это же муки адские, как такое можно выдержать, эти бесконечные молитвенные бдения, в ущерб сну, отдыху, в ущерб, наконец, нашей любви…– мысли живут своей жизнью. У мыслей есть зубы. Эти зубы острые, ядовитые. Мысли откусывают от головы Николая овраги и равнины, рушат его мозг, рассекают, кромсают. Но он не умирает от такого злодейства. Он в соитии с мыслями, он и они – одно целое, и хотя они мучают и уничтожают его, он с удовольствием их жуёт, ими дышит. А они пьют его кровь. А он отдаёт им себя. Ему плохо от этих вампиров. Но мысли продолжают грызть его мозг, пить его душу.
…А её посты, ужас. Мясо вообще не ест. Кошмар…
Он оглядывает дворик с деревцами, смотрит на небо. Оно ему кажется худым и голодным, совсем как Надя.
Когда-то Надя не была такой тощей, и всё в её внешности было нормально. Впрочем, и сейчас вполне-вполне, думает Николай, но при одном условии. Если бы вернуть прежние платья, туфли, макияжи… Но Надя соблюдает верность православной церкви, она стремится отгородиться от внешнего мира. Окружающий мир для неё – олицетворение соблазнов и похоти, а потому она выбрала для себя некую характерную черту отличия: монашеский стиль «немакияжа», форму бесформенности.
В яркой, шумной, полуобнажённой толпе неверных на городских улицах Надя – настоящая белая ворона. Стянутые на затылке в пучок седые волосы под косынкой, длинная тёмная юбка, балахонистая неяркая куртка ниже бёдер. Бледных губ не видно. Ресниц не видно. Попы и груди – тоже. Никаких каблуков. Никакой моды. Ничего
